Лил дождь – уже который день. Мама укрывалась выцветшим пледом.
На подоконнике росла лужа, я чертил по ней пальцем.
– Я скоро вернусь, – крикнул, по обыкновению, уже с порога, не замечая погрустневшего разом взгляда на моих следах.
Дождливое небо, проносясь над головою, подобно мутной реке, меняло оттенки. Однажды взглянув вверх, я не поднимал больше взгляда. Все искал лужу поглубже, а когда нашел, опустился на дно.
Чувствуя, как грязь холодит сквозь одежду все тело, я посмеивался над тем, кем был я. Или кем я не был. Люди пытались поднять меня. Но у них ничего не получалось. Я даже не сопротивлялся. Они просто не могли уже ничего сделать.
Весь мокрый до нитки я стоял на остановке. Над головой устало поскрипывала ржавая табличка, с нее капали большие капли.
Я в нетерпении ждал своего трамвая, нервно перешагивая, вглядываясь вдаль. Хотя знал, что в моем маленьком городе никогда не было ни трамваев, ни трамвайных рельс.
Но любой подросток упрям и считает себя сумасшедшим, ему так хочется быть не таким, как все.
Трамвай родился из дождя.
Порывом ветра долетел трезвон, и по воздуху промчались искры по линиям небесных электростанций. Свет в маленьком городе погас, и вспыхнули глаза, испуганно смотрящие из окон. Они увидели мой трамвай – усыпанный сияющими каплями, он вывернул из-за угла. Спотыкаясь о канализационные люки, упершись рогами в небо, он спешил на мои радостные крики, что прыгали ему навстречу по лужам и брошенным зонтам. По зонтам перестукивали капли.
В пустом трамвае сидел пьяненький кондуктор, меня он не заметил, уткнувшись взглядом в сиденье напротив, рассказывал зеленым человечкам веселый какой-то случай и сам ему смеялся.
Непоседливые люди выходили из своих темных домов. Взъерошенным вороном я разглядывал их лица в рябом от капель окне, пытался понять, зачем люди сходят с ума. Я смотрел на то, как вспыхивают, отражаясь, искры на их мокрых лысых головах, постепенно догадываясь о том, кто они на самом деле. Их спины были согнуты, по ним шли словно кольца, одно за другим.
Дождевые черви.
Все они выползли из-под земли. У каждого из них был зонт. На их лицах читалось любопытство и испуг.
Я пристально всматривался в их мысли, но искал совсем не это. Перехватывало дыхание от радостного предчувствия, клонило в сон от одиночества.
Когда мой кондуктор затихал, я подходил к нему. Его багровые щеки надувались, прежде чем выпустить забродившее дыхание, вспухшие веки подрагивали от тревожного лихорадочного сна. Я трогал его за худое под оранжевой накидкой плечо. И он поднимал на меня бессмысленно радостный, вопросительный взгляд, моргал порою недоуменно на предлагаемую плату за проезд. Стоя над ним, не говоря ни слова, я добивался лишь одного – чтоб он не спал, чтоб все так же неразборчиво бубнил одну и ту же историю этим зеленым человечкам.
Так я боролся с тишиной внутри.
Но все напрасно. Я снова слышал тихий храп, тонущий в шуме переступающих колес. И я уже не был вправе будить его до следующего кольца.
Казалось, в мире нет никого, кто бы знал о существовании трамваев.
На одной из остановок, когда с лязгом распахнулись двери, я увидел, как кто-то там на залитых осенью улицах зажигает фонари.
Я ждал чего-то. Как ждут начала фильма или концерта. Трамвай останавливался, двери открывались, кто-то тянулся со стремянки к черному фонарю, чтобы вкрутить перегоревшую лампочку. Вновь и вновь, в бесконечном коридоре повторений.
И казалось, я раз за разом перематываю к самому началу, сам боюсь узнать, что же там будет дальше.
Но как ни хватайся за сны, всегда просыпаешься.
История начинается.
На ступеньки одной ногой вставали крупные капли дождя, не давая дверям закрыться. За пеленою дождя прямо по лужам кто-то как будто босиком бежал к моему трамваю.
Сердце сошло с орбиты и билось то ли в страхе, то ли в волнении…
Мокрая с ног до головы, мокрая до нитки девушка вскочила на последнюю ступеньку. В глазах, в улыбке, в каждой черточке был дождь, и я был отраженьем.
Был только дождь. И даже мой трамвай в тот миг на целые столетия потерялся, он выпал из дырявого кармана.
Мы бежали под прозябшими фонарями, поднимая брызги. На промокших ботинках поселилась стая пузырей. Швырнули по ботинку в испуганных прохожих, что отползали в стороны, кося огромными глазами. Но то были лишь неповоротливые дождевые черви. И девушка, завидев их, смеялась.
У нас от смеха болели животы.
На залитых дождем улицах кто-то шел и вкручивал в перегоревшие фонари лампочки. Но дождь не прекращался. Тротуары текли-стекали в разинутые жадно канализационные люки. Проваливавшихся в них дождевых червей спасали только их раскрытые зонты.
Так и не встретив того, кто зажигает фонари, мы срывали с земли опавшие кленовые листья, отряхивая с них воду, собирали их в кучу.
Мы бежали за дождем, а он шел мерным шагом, так по-взрослому оглядывался на нас, что мы смеялись над этим взглядом до боли в животах.
И где-то колесил по мокрым блестящим рельсам мой трамвай.
И как это часто бывает, собрав огромную кучу листьев, мы начали целоваться, жадно, горя ушами, забыв дышать.
Огромная куча была вполнеба, а мы стояли рядом и целовались.
– Ты любишь меня? – спросила девушка, и тогда я впервые услышал ее голос. Заулыбался от удовольствия, не задумываясь о смысле.
Она, сонно прикрыв глаза, еще горела от последних поцелуев, ревниво заливаемая прикосновениями дождя… но ответ должен был, слетев с моих губ, коснуться ее, успокаивая.
– Люблю! – вспыхнул я, но дождь погасил мои слова.
– А что такое любовь, мальчик? – Девушка, мокрая с ног до головы, стряхивая последние поцелуи, словно капли, пристально посмотрела на меня. В ее глазах был испуг. Она чего-то боялась, но я не знал, почему и откуда вдруг возникло это напряжение.
Чувствуя, как бьется непереваренное сердце, я не смог ничего ответить, мои слова зачеркивали косые мокрые линии. И вдруг на мое молчание в ее глазах промелькнула печаль, но на губах ее была улыбка, и я поцеловал эти губы; закрыв мир за опущенными веками, впивался губами в дождь.
– Ты чудо, мальчик, – сонно шепнула она.
И ее не стало. Или не было вовсе.
Где-то колесил по мокрым улицам трамвай, разыскивая меня. Дома с черными окнами нависали над ним, и булыжные мостовые были взрыты-перерыты коварно ухмыляющимися дождевыми червями.
Трамвай вяз в грязи, и ему все больше не хватало обычных для трамваев рельс. Дождь множил ржавые пятна по его бокам, мечущиеся дворники на стеклах не могли вернуть миру привычных очертаний.
Настал момент, когда у трамвая не осталось больше сил. Он раскрыл двери напирающим дождевым червям, которые ворвались в кабину и потребовали держать путь к огромной куче кленовых листьев, возвышавшейся над погруженным во тьму городом.
