Мои мысли были столь далеки от мыслей благородной дарьеты, что впору было идти, нет, бежать на покаяние в ближайший храм. Например, в тот, мимо которого мы сейчас проезжали: простой, деревенский с выкрашенной в синий – цвет неба – краской. Бедный храм с покосившимся забором был под стать деревеньки: пара десятков домиков, грязный снег на обочине, глубокие лужи на дороге и проезжающие по ней три автокара – жители еще месяц нас обсуждать будут.
К моему удивлению, мы свернули с главного тракта почти сразу как выехали за город, и наш путь превратился в сплошные потрясывания, подбрасывания и подкидывания нижних частей тела с жестких сидений автокаров. Не знаю как мои тюремщики, но я отбила себе все, что могла. Давно уже были забыты приличия, и мы с соседями по очереди заваливались друг на друга. По началу еще извинялись, смущались – исключительно я, а потом перестали. По мере нашего продвижения к столице, усталость все больше опутывала липкой паутиной, превращая нас в бледные тени самих себя.
Мне был любопытен выбор маршрута, но офицер на мой вопрос лишь непочтительно усмехнулся, а когда я поинтересовалась: кого он так боится, что прячется по деревням, избегая удобного тракта, посоветовал не лезть во взрослые дела. Еще и намекнул, что кляп у него всегда под рукой – в левом кармане, а в правом - револьвер.
Пришлось замолчать и сделать крайне неутешительный вывод из столь бесцеремонного поведения. Я могла сколь угодно надеяться, что арест – ошибка. И стоит мне появиться во дворце, как добрый и мудрый император выслушает объяснения, все поймет и отпустит, но внутри зрело твердое убеждение – нет, не отпустит. И обвинение в тройном убийстве не случайно, как не случайно и то, что меня арестовали, стоило ступить на родной берег.
И где справедливость? Где милосердие? Разве я преступница?
А кто выпустил череп? Кто испортил охранное заклинание своей кровью? Кто наделил сущность жаждой убийства? Разве этого мало для обвинения?
И за что мне это? Ну сколько можно расплачиваться за один глупый поступок?
Шанти-Шанти, если твои домыслы верны, то расплата наступит скоро. Аристократов у нас расстреливают. Аристократок тоже. Могут, правда, заменить казнь на пожизненное заточение в монастыре, но, боюсь, это не мой случай. Мужчины свято уверены - женскую болтливость только могила исправит.
Череп, проклятие, магия… Со всем этим определенно связаны маги. Но как такое возможно? Маги занимаются целительством, помогают с погодой и урожаями, развлекают публику фокусами. Любая иная деятельность под строгим контролем государства. Да и не слышно о магах давно. Иллюзионисты еще мелькают в печати, остальные – точно вымерли. А скольких я встретила во Фракании? Трех! Больше, чем за свою прошлую жизнь. И двое – явно не в иллюзиях были сильны.
Я снова и снова прокручивала бой на пристани. Ощущение чужой силы. Жуткое чувство, когда жизнь перестает принадлежать тебе, когда перехватывают нить, и ты понимаешь – еще чуть-чуть – и она оборвется, открывая дверь в бездну.
Ненавижу магов еще больше сторожевых псов. Внутри до сих пор холодеет при воспоминании о битве. Неужели маги снова набирают силу? Хотят вернуть те жуткие времена, когда все подчинялось им?
Нет, невозможно. Мир изменился. У нас появились порох, оружие, двигатели. Какие-то безумцы пытаются освоить полеты в небо, чтобы распугивать там птиц. Да и медицина не стоит на месте. Мы все меньше нуждаемся в чудесах, так что же случилось во Фракании? Только ли попытка овладеть военными кодами?
От всех этих размышлений у меня разболелась голова. О Леоне я запретила себе думать, потому как сердце при мыслях о женихе начинало ныть, а на душе становилось так тоскливо, что впору о петле думать, а не планы на побег строить.
Я хотела и боялась того, что он меня освободит. Больше всего пугало то, что попытка добиться моей свободы разрушит его жизнь. Вряд ли на расстрел, но в ссылку наш император вполне может отправить. Не хочу, чтобы Леон пострадал. Ему и так досталось из-за меня. Если сбегу – не будет ли лучше исчезнуть? И больше никогда его не увидеть?
От накатившей горечи в глазах защипало, и я поспешно их прикрыла, скрывая слезы от тюремщиков.
Шанти, прекрати. Ты прошла через столько испытаний, так почему простой арест ввергает тебя в отчаяние? Может потому, что ты считаешь его предательством? Но эти люди, пусть они и твои земляки, выполняют приказ. Вопросы надо задавать тому, кто его отдал.
- Тормози.
Наш автокар засигналил, и мы остановились на окраине поляны. Хлопнули дверцы, тюремщики, не скрывая облегчения, выползали из машин размяться.
- Эй, дарьета, - офицер просунул голову в салон, - вас проводить до кустиков или сами дойдете?
- Дарьета ВанКовенберх, - поправила, искренне сожаления, что правила высшего общества запрещают опускаться до уровня обидчика. А значит, ни чая в лицо, ни такого же «Эй, дэр», офицер не получит.
- Справлюсь, - стараясь сохранить достоинство и не морщиться, я выбралась из машины.
Апрель. Где-то поспела клубника, цветут цветы, а у нас среди деревьев лежат сугробы, небо хмурится серыми тучами, и березняк стоит голый. И как приличной дарьете найти здесь «кустики»? Разве что набросать валежник и спрятаться за ним?
Рыхлый наст не держал, и я шла, проваливаясь по щиколотки. Снег попал в ботинки, так что мокрые ноги мне были обеспечены. В лесу сугробы выше, но упрямство вело меня дальше, к группе елок.
- Эй, - за веревку, привязанную за талию, меня дернули назад, и я вынуждена была ухватиться за ствол березы, чтобы удержать равновесие.
- Долго еще?
Отвечать не стала. Подняла подол и шагнула дальше. Сзади выругались, но дергать перестали.
Да-да, меня, точно козу на привязи, сопровождали в лес. Стыдно так, что от злости холода не чувствовалось.
До елок добралась с мокрыми ногами, мокрым подолом платья и плаща, заранее предвкушая прелесть дальнейшего путешествия и простуду, которая ко мне привяжется.
Ничего, Шанти, простуду скоро вылечат. Выстрелом в сердце.
Нырнула за елку, выбрав самую разлапистую. Мой тюремщик остался метрах в пяти. Вроде и далеко, но вопиюще близко, а уж про приличия стоит набрать полный рот снега и промолчать.
Я с тоской оглядела лежащий впереди лес. Не смотря на снег, в воздухе пахло весной. Весело перекликались птицы, белели пушистыми комочками почки вербы, и там, впереди, меж белых с черными полосками стволов, лежала свобода. Недоступная для меня свобода, потому как бегаю по сугробам я не быстро. И побегом лишь согреюсь, да тюремщика повеселю.
Слева зашумело, заскрипело, запели сухостои, точно ветер решил поиграть в салочки с деревьями. На душе стало беспокойно, и я быстро оправила платье, одернула плащ, а мой тюремщик уже торопил, дергая за веревку. Не мне одной внезапно стало не по себе в оживающем лесу. А деревья и точно просыпались, сбрасывая с веток остатки заиндевелого снега. В чаще гудело и выло на разные голоса.
