Одиноко стоящего у подъезда малыша лет пяти она заметила издалека. Мальчишка выделялся серой, давно немытой шевелюрой, стриженной на манер ирокеза. Коричневая куртка на нем была явно снята со взрослого. Ее рукава доставали почти до земли, и пацан меланхолично болтал ими из стороны в сторону, сосредоточенно разглядывая окна подъезда.
Юля переложила тяжелый пакет в другую руку, прибавила шаг. Сердце противно заныло – так бывало, когда перед ней вставала проблема, требующая непростого решения. Чем ближе Юля подходила, тем крепче стискивала зубы. Надежда, что малыш ждет кого-то из взрослых, таяла с каждым шагом. Она более или менее знала всех детей в подъезде, но этот ребенок был ей незнаком. Такого захочешь – не забудешь: странная обувь, больше похожая на пошитые вручную мягкие сапожки, бывшие когда-то белыми штанишки, едва выглядывающие из-под чрезмерно большой куртки, грязь на щеке и огромные желто-карие глаза, опушенные густыми ресницами.
Эти глаза цепляли. Непонятно чем, но Юля остановилась. Поставила пакет на скамейку, уже ругая себя за мягкость: «Куда опять лезешь, дура?», медленно повернулась, присела на корточки и, улыбаясь, спросила:
– Чей ты? Маму ждешь?
В равнодушном взгляде мальчишки промелькнул интерес. Он склонил голову набок, став похож на серую, пушистую сову. Поджал губы, почесал грязным пальцем нос, окинул ее внимательным, показавшимся взрослым взглядом. Юля терпеливо ждала ответа.
– Тебя, – выдал наконец он, и Юля вскинула брови. Пробормотала:
– Неожиданно. И давно ждешь? – уточнила она.
– Не-а, – качнул головой двуногий птенец совы, потом вытянул шею и заинтересованно заглянул в пакет. Урчание в животе подтвердило еще одно опасение: «птенчик» не просто потерялся, но был еще и голоден.
– А живешь где? – спросила Юля, уже смиряясь с тем, что пятничный вечер перестает быть мирным.
«Совенок» пожал плечами. Задумался, затем выдал очередную «блестящую» догадку:
– У тебя?
Юля поднялась, беспомощно оглядела проезд перед домом. Как назло, плохая погода разогнала всех бабушек и мам с детьми по домам. Не с кем даже посоветоваться. Надо звонить в полицию, но отправлять в отделение грязного, голодного ребенка…
– Раз у меня – тогда пошли. – И она торопливо, боясь передумать, достала ключи из сумки.
В лифте малыш чего-то испугался, доверчиво прижался к бедру, обняв девушку за талию, и сердце Юли сжалось от нежности. Пришлось сурово напомнить себе: ребенок чужой. Она приютит его лишь на время.
– Зовут тебя как, Совенок? – спросила Юля, открывая дверь в квартиру. В голове крутились неприятные мысли о сбежавшем из-под цыганской опеки попрошайке или потерявшемся малыше нерадивой мамаши-алкоголички. Смущал только взгляд. Было в нем что-то чужое и слишком взрослое для ребенка пяти лет.
– А кто такой совенок? – спросил мальчишка, и Юля тряхнула головой, прогоняя надуманное – ребенок он и есть ребенок.
– Такой, как ты, только с крыльями. Птенец птицы, которую зовут сова.
– Мне нравится, – степенно кивнул деть и разрешил: – Можешь звать меня так.
Юля решила не заморачиваться с именем. Совенок так Совенок. Сначала ванна, потом кормежка, а там уж и до имени доберутся. И в обращении само собой всплыло «деть» – любимое слово мамы. «Малыш – это до трех, – говорила она, – а после исключительно деть».
В квартире мальчишку дальше порога не пустила, заставив сначала раздеться. Куртку брезгливо выбросила в пакет, а вот штаны и странного покроя рубашку положила постирать. Ткань на ощупь была дорогой, только грязной.
Совенок не стал возражать ни против раздевания, ни против мытья, только глаза не закрыл, когда она намылила ему голову шампунем. Когда Юля это заметила, было уже поздно – шампунь попал в глаза. Деть завопил, хватая ртом воду, льющуюся из душа, и Юля, ругая себя за оплошность, бросилась промывать глаза и успокаивать Совенка.
Мальчишка был худощав, но крепок, а еще на спине и правой руке Юля обнаружила три шрама – два старых, один свежий, что еще больше укрепило подозрение о сбежавшем из-за жестокого обращения ребенке.
Потом она торопливо варила макароны, тушила рыбу, готовила салат – ребенку нужны свежие овощи. Найденыш все это время сидел на кухонном стуле, одетый в ее футболку, закутанный в махровое полотенце и грыз сушки, запивая найденным в шкафу соком. Еда, купленная для готовки на выходные, неожиданно попала под раздачу в пятницу, а сговоренный с желудком разгрузочный вечер пришлось отложить.
– Почему сама не ешь? – подозрительно поинтересовался Совенок, точно она его травить собралась.
– Ем, – обреченно вздохнула Юля, накладывая себе макароны с рыбой. Потом пришла очередь чая и круассана. Даже варенье для такого случая нашлось в шкафу.
Малыш увлеченно уплетал сладости и пил чай, а Юля достала мобильник, набрала сто двенадцать, повисела на линии минут пять, пока усталый голос оператора не ответил:
– Слушаю.
Узнав о найденном ребенке, оператор оживился и мигом переключил ее на полицию. Там выспросили кучу подробностей, записали адрес и данные Юлии и предложили доставить ребенка в отделение.
– Вы что, издеваетесь? – возмутилась девушка. – Девять вечера. Ему спать пора, а вы его в отделение предлагаете везти, точно преступника. Это же ребенок! Утром пусть приходят из опеки, и будем решать.
Дежурный попросил подождать на линии, получил добро от начальства и разрешил оставить найденыша дома. Юля записала номер отделения, обещала звонить, если что, и отключилась. Выдохнула – самое сложное еще впереди, и тут же замерла, наткнувшись на серьезный взгляд малыша.
– Не хочу домой, – провозгласил Совенок.
Юля прикусила губу, сдерживая эмоции. Воображение уже рисовало жуткие картины, и она чувствовала себя предательницей. Но ведь это чужой ребенок, она не может оставить его себе. У него есть пусть и плохая, но семья.
– Никто тебя домой прямо сейчас не отправляет, – попыталась мягко объяснить Юля, – но нам надо связаться с твоими родными.
– Зачем? – насупил серые брови деть. Тряхнул подсохшими волосами, которые так и остались грязно-серыми, как ни старалась их отмыть Юля.
– Но ведь они волнуются. – Девушка растянула губы в жалкой попытке улыбнуться. Глаза защипало, и ей пришлось приложить усилия, чтобы не расплакаться. Пятничный вечер превращался в мелодраму. Она, чужой ребенок и его беды. Не хватало только бывшего, который умел довести любую мелодраму до трагедии.
– Нет, не волнуются, – воспротивился Совенок, – у отца – эсхарат[1], у брата – тэорат, а Жансар только и знает, что орать, какой я дурак.
Обилие чужих слов – цыганских? – сбивало с толку, как и странные имена. А еще мальчишка умел строить сложные фразы. И она поймала себя на мысли, что не знает, как вести себя с этим ребенком, который даже имени своего назвать не хочет.
