Часть I. Меч святого Бориса
Год 6586 от Сотворения мира, от Рождества Христова 1078-й.
Сеча перевалила на третий час. Старый киевский князь Изяслав Ярославич наблюдал с коня за своей дружиной. Посреди боевого порядка пешцов он терпеливо ждал, когда сломаются полки племянников, двух борзых изгоев во главе с Олегом, сыном Святослава. Больше месяца назад те вновь приволоклись на Русь с половецкой силой, взяли Чернигов, выгнали его брата Всеволода.
Киевские книжники говорили: кто проливает христианскую кровь, с того Бог взыщет за погубленные души. Книжникам князь верил простосердечно, как самому себе. И еще говорили: любовь превыше всего, а самая высшая та, когда кто свою душу положит за других. Изяслав, не раздумывая, сказал брату, потерпевшему обиду: «Сложу за тебя голову».
Дружина Всеволода билась на другом краю. Оттуда был гонец с вестью – один из зубастых племянников бесславно пал в бою. Изяслав кивнул: исход битвы и всей войны решен. Олегу в одиночку не выстоять против соединенной рати князей-братьев.
Никто не услышал всадника, проскакавшего позади пешего строя, не увидел руку, метнувшую в князя сулицу. Наконечник копья пробил доспех, вошел глубоко в спину. Пешцы, пораженные коварством врага, опомнились поздно – шелом убийцы сверкнул издали солнечным бликом и исчез в кипении боя. Хрипящего Изяслава подхватили, уложили боком наземь.
– Душу… за брата… – последним вздохом слетело с губ князя.
Проскакав насквозь ратное поле невредимым, лишь запачканным в чужой крови, убийца устремился через лес к стенам Чернигова. Город, где затворилась часть неприятельских дружин, брал приступом сын Всеволода, князь Владимир, по прозванию Мономах.
Вблизи княжьего стяга всадник крикнул на скаку:
– Изяслав погиб! Киевский стол будет твой, князь!
Лихим чертом он пронесся мимо и скрылся в гуще сражавшихся под стенами града. Владимир Всеволодич, ошалевши, не сознавая всего смысла брошенных ему слов, тщетно высматривал след кметя и пытался понять, кто он таков. Лицо дружинника, не понравившееся князю, было ему совсем незнакомо.
Возле перелеска, за которым стояло село Нежатина Нива, а чуть далее гудела главная сеча, всадник остановил коня. Жеребец испуганно ржал, бил коптами землю и норовил скинуть седока, встав на дыбы. Дружинник с силой обрушил кулак между ушей коня. Оглушенный ударом жеребец присмирел, стал как вкопанный, но в ужасе храпел и дрожал.
В горле у всадника пересохло. В овраге на краю леска журчал ручей, но спускаться к воде он не стал. Вместо этого задрал рукав и полоснул по запястью ножом. Подождал, когда рана набухнет кровью, жадно приник к ней губами. Пил долго, медленно высасывая теплую, со вкусом железа кровь. С каждым глотком жажда становилась сильнее, а тело начало слабеть. Пошатнувшись в седле, когда помутнело в глазах, он схватил правой рукой левую, с усилием убрал ото рта. Отдышавшись, провел ладонью по лицу. Уставился на порезанную руку.
– Что это было? – пробормотал он.
Потом оглянулся на далекие стены Чернигова, отыскал алый стяг Мономаха.
– Почему я убил не тебя?! – Во взоре всадника плеснула ненависть. – Но тебя погублю иначе. Когда-нибудь ты дашь ответ за то, что приказал пролить крови своего дяди. Ничего не пожалею, чтобы сыновья Изяслава поверили мне, а не тебе. Они отомстят….
Год 6601 от Сотворения мира, от Рождества Христова 1093-й.
Апрельская сырь пьянила голову радостью – скоро Пасха. Копыта коней месили дорожную грязь. Князь с боярами возвращался в Чернигов из монастыря на Болдиных горах, где стоял на службе, духовно беседовал и благословлялся. А мысли рвались уже вперед, за Пасху, когда снарядят лодьи и ляжет по рекам путь в Новгород – на свадьбу старшего сына, первенца Мстислава, со свейской королевной.
Однако разговоры бояр тянут нынче совсем в иную сторону. Конь Мономаха прядает ушами, будто слушает и тоже недоволен.
– Летом снова ждать войны, князь.
Старый воевода Ивор Завидич в последний год заметно дряхлел – помногу ворчал, по-бабьи высматривал приметы. Вот и теперь остановился у обочины лесной дороги, озабоченно взирал на кусты лещины.
– Орешник все не зацветает, а давно ему пора, – покачал он головой, трогая коня. – И дубы спозарань листья пустили, тоже диво. К войне это, князь, помяни мое слово, или я не Ивор и отец мой был не Завид.
– Полно тебе, старый ворчун, – усмехнулся Владимир Всеволодич. – Не хочешь, чтобы я плыл в Новгород, а плетешь ерунду. Половцы не воюют два лета подряд, а иных врагов, если объявятся, ты и без меня с кашей съешь. Да и то – откуда им взяться? Всеслав полоцкий который год из своей земли носа не кажет. Ляхов Василько Ростиславич так утеснил позапрошлым годом, что они еще не скоро вздохнут. Разве мордва или булгары захотят пощипать русские грады. Так на то в тех градах посадники сидят.
Воевода будто не слышал:
– В Киеве за зиму семь тысяч гробов продали, виданое ль дело? Чернигов полнится нищими, со всех сторон сползаются к тебе, князь. А случись осада, куда их денешь? Мор пуще пойдет, чем в Киеве.
– Что за осада тебе мерещится? – с досадой молвил Мономах.
Князь и сам был немолод. Прожил на земле четыре десятка лет, обзавелся морщинами на лбу и седыми нитями в кудрях, многими рубцами на теле и беспокойным нетерпеньем в душе. Но брюзжанье старого воеводы его тяготило.
– Воевода, как чада сопливые, наслушался на ночь дедовых сказок, – снасмешничал молодой Ольбер Ратиборич, заголив белые зубы.
– Борзости поубавь, отрок, – осадил его Ивор Завидич, даже не обернувши голову. – Что с убогими делать станешь, князь?
– Разве твоя это забота, а не моя и тысяцкого? – пожал плечами Владимир Всеволодич. – Велю тиунам кормить да поить, да в банях мыть. Судила, – князь обернулся, – завтра поедем к пристаням, погляжу, как снаряжают лодьи в Новгород. Ни дня не позволю промедлить, ровно через седмицу отплывем. Невесту-варяжку поди уже привезли, не терпится глянуть на нее, ладной ли женой будет Мстиславу.
– Из варяжек ладных жен не выходит, – прямодушно брякнул Ивор Завидич.
Мономах лишь покосился на него – знал, в кого камень. Хотя и не была настоящей варяжкой его Гида, но лад в дому создать не сумела. Да и бабка, жена князя Ярослава Мудрого Ингигерда, варяжка из варяжек, славилась своенравием.
