Кожа.
Самый большой человеческий орган, а также и самый малоизученный. На нее приходится восьмая часть массы всего тела, а площадь кожи взрослого человека составляет порядка двух квадратных метров. По своей структуре кожа – произведение искусства, скопление капилляров, желез и нервов, которое одновременно и защищает, и регулирует. Это наш сенсорный разделитель, граница с внешним миром, барьер, за которым заканчивается наша индивидуальность, наше «я».
И даже после смерти от этой индивидуальности что-то остается.
Когда тело умирает, бактерии, которых жизнь держала в узде, срываются с цепи. Они пожирают стенки клеток, высвобождая содержащуюся в клетках жидкость. Жидкость поднимется к поверхности, скапливаясь под кожными слоями и разделяя их. Кожа и плоть, доселе бывшие неотъемлемыми частями целого, начинают отделяться друг от друга. Образуются пузыри. Целые слои начинают сползать, соскальзывая с тела как ненужная одежда в летний день.
Но, даже мертвая и сброшенная, кожа сохраняет следы своей былой сути. Даже теперь у нее еще есть о чем поведать, есть свои нераскрытые тайны.
Конечно, если знать, куда и как смотреть.
Эрл Бейтмен лежал на спине, лицом к солнцу. Наверху, в ясном синем небе Теннесси, совершенно безоблачном, не считая медленно растворявшегося следа от пролетевшего самолета, кружили птицы. Эрл всегда любил солнце. Ему нравилось, как щиплет кожу от солнца после проведенного на рыбалке дня, нравилось, как солнечные лучи преображают все, на что падают. Эрл был уроженцем Чикаго, и воспоминания о тамошних холодных зимах навсегда сохранились в его памяти.
В семидесятых годах он перебрался в Мемфис и обнаружил, что теплая влажность ему куда более по вкусу, чем продуваемые ветрами улицы родного города. Конечно, будучи зубным врачом с не очень обширной клиентурой и имея на содержании молодую жену и двух малолетних детишек, он не мог проводить на свежем воздухе столько времени, сколько бы ему хотелось. Но они жили здесь, и это главное. Ему нравилась даже здешняя изнуряющая летняя жара, когда ветерок ощущался как горячая мягкая мочалка, а вечера приходилось проводить в духоте крошечной квартирки, где они ютились с Кейт и мальчиками.
С тех пор многое изменилось. Клиентура разрослась, и врачебная практика процветала, ту квартирку они давным-давно поменяли на куда большее и лучшее жилье. Два года назад Бейтмены переехали в новый пятикомнатный дом в хорошем районе, с большой зеленой лужайкой, по которой носилась орава их подрастающих внуков и где под лучами раннего солнца в тоненьких струйках разбрызгивателей танцевали крошечные радуги.
Именно на этой лужайке, когда он, обливаясь потом и ругаясь, пилил высохший сук на огромной старой раките, его и настиг сердечный приступ. Он оставил пилу в дереве и даже сумел сделать несколько неуверенных шагов к дому, прежде чем его свалила боль.
В карете «скорой помощи», лежа с кислородной маской на лице, он крепко сжимал руку Кейт и даже пытался улыбнуться, чтобы ее успокоить. В госпитале воспоследовала обычная беготня персонала «неотложки», втыкание всяких иголок и писк медицинского оборудования. Наконец все закончилось, и когда были подписаны необходимые бумаги – неизбежные бюрократические заморочки, сопровождающие каждого из нас с самого рождения, – тело Эрла отпустили с миром.
И вот теперь, уже без одежды, оно лежало под весенним солнцем на низком деревянном каркасе, возвышавшемся над ковром из травы и листьев. Оно находилось тут уже неделю. Достаточно для того, чтобы плоть разложилась, обнажив кости и хрящи под высохшей кожей. На макушке черепа, взиравшего в голубое небо пустыми глазницами, еще оставались прядки волос.
Я закончил с измерениями и вышел из проволочной клетки, защищавшей тело дантиста от птиц и грызунов. И смахнул пот со лба. Полдень был жарким, хотя весна еще только начиналась. В этом году она запаздывала, почки едва набухли и потемнели. Через пару недель все уже распустится, но пока что березы и клены лесов Теннесси придерживали новую зелень, будто не спешили отпускать ее на волю.
Склон, на котором я находился, был в общем-то ничем не примечательным. Довольно живописный, хотя куда менее впечатляющий, чем величественные гребни Дымчатых гор, возвышавшиеся вдалеке. Но было здесь нечто такое, что поражало всех приходящих сюда. Повсюду лежали человеческие тела на разных стадиях разложения. В подлеске, под открытым солнцем и в тени. Наиболее свежие, распухшие от выделяемых разложением газов, и те, что лежали давно и высохли как подошва. Некоторые были скрыты от глаз, закопаны в землю или спрятаны под машинными покрышками. Другие, как то, которое я изучал, защищенные проволочной сеткой или рабицей, были выставлены на вид, как экспонаты некоей жуткой художественной инсталляции. Но это место имело совсем другое предназначение, нежели выставочный зал. И отнюдь не предполагалось его посещение широкой публикой.
Я убрал оборудование и блокнот в сумку и несколько раз согнул руку, избавляясь от напряжения. Там, где была рана до кости, ладонь пересекал тонкий белый шрам, четко разделяя «линию жизни». В общем-то довольно уместно, учитывая, что нож, едва не оборвавший мою жизнь в прошлом году, заодно изменил и ее.
Я закинул сумку на плечо и выпрямился. После того как я набрал вес, живот уже практически не болел. Шрам под ребрами полностью зарубцевался, и через пару-тройку недель уже можно будет прекратить принимать антибиотики, на которых я постоянно сидел последние девять месяцев. Всю оставшуюся жизнь я буду предрасположен к инфекциям, но я считал, что легко отделался. Я потерял лишь кусок кишечника, а заодно и сплин.
А вот смириться с тем, что я еще потерял, было куда тяжелее.
Оставив дантиста медленно разлагаться дальше, я обошел частично прикрытое кустарником другое тело, темное и раздувшееся, и двинулся по узкой тропинке, вьющейся между деревьями. Молодая чернокожая женщина в серой хирургической блузе и таких же штанах склонилась над полускрытым трупом, лежавшим в тени ствола упавшего дерева. Она пинцетом снимала с трупа извивающихся личинок и убирала каждую в отдельную баночку с завинчивающейся крышкой.
– Привет, Алана, – сказал я.
Она подняла голову и улыбнулась.
– Привет, Дэвид.
– Тома тут нет поблизости?
– Иди дальше по тропинке, я его там видела. И смотри, куда ноги ставишь! – крикнула она мне вслед. – Там где-то в траве окружной прокурор.
Я рукой показал, что слышу, и поплелся в указанном направлении, параллельно высокому забору из сетки, окружавшему два акра леса. По верху забора шел барьер безопасности – спираль из армированной колючей проволоки, – а за сеткой стоял еще один забор, уже деревянный. Единственным входом и выходом служили огромные ворота с большим нарисованным знаком. Черными буквами были выведены слова «Антропологическая научная станция», но в народе это место называли по-другому: «трупоферма».
