Этот архив подлежал уничтожению в ближайшие сорок восемь часов.
Войдя в него, я испытал жгучее желание уничтожить тех, кто отдал такой приказ. Причем не в сорок восемь часов, а немедленно. Вывести во двор, к кирпичной стенке и – из огнемета. Или собрать всех в один вагон, договориться с администрацией музея в Майданеке… нет, лучше с Бухенвальдом, у них там еще и специалисты не все вымерли… в принципе, и Саласпилс бы подошел, но там, кажется, не было газовых камер. Хорошо также побитие камнями, только не по иудейской (один большой со скалы на голову), а по исламской модели (много-много маленьких-ровненьких и со всех сторон) … Нет, человек я мирный и незлобивый, нужны радикальные средства, чтобы вывести меня из равновесия, но когда речь заходит об архивах, я становлюсь зверем. В такие минуты мне хочется выть, рычать и кусаться от осознания собственного бессилия.
Архивы – это одна из немногих реальных ценностей, что остались в моем мире. Последняя паутинная ниточка, соединяющая полоумное настоящее со светлым прошлым. Я заложил бы душу дьяволу за возможность отменить этот сволочной приказ, вывезти отсюда к себе домой, любым иным мыслимым и немыслимым способом уберечь эти сокровища. Бога я тоже просил – полгода тому назад, на пороге тихо склеившей ласты библиотеки, о которой не пожалел никто из власть предержащей мрази, а я жалел, потому что в этой библиотеке прошло мое детство, была она через дорогу от квартиры моих родителей, сюда можно было прийти после школы и в выходные, здесь я читал «Уральский следопыт» и «Вестник древней истории», здесь листал «Большую советскую энциклопедию» и вырезал безопасным лезвием голых негритянок из первого тома «Африки». Бог меня не услышал, и теперь там сберкасса… И дьявол, и бог оставались не более чем абстрактными нравственными категориями, апеллировать к которым можно было сколько заблагорассудится, но без особенного результата. Что высшим силам за дело до каких-то там архивов? Они там, у себя, и слов-то таких не знают. Хотя, конечно, говорят же – «небесная канцелярия». Но какие у ангелов могут быть архивы? Зачем?! Иное дело – я…
Мне стоило невероятных усилий вообще проникнуть сюда – до того, как приговор будет приведен в исполнение и все эти тонны пожелтевшей, отрухлявевшей, ломкой бумаги сгорят где-то на вонючей городской свалке. Мне стоило это еще и мзды в три червонца вахтеру, а подобная сумма по нашим гуманным законам уже толковалась как взятка и грозила обернуться несколькими годами труда во исправление, причем обоим участникам криминальной сделки. Ишь, чего удумали – архивы коммуниздить!.. Правда, информацию о злодеянии я извлек, как это водится, случайно – краем уха, в пельменной, и хотя бы это ничего мне не стоило.
Так или иначе, мне отпущено было два часа на разграбление и вынос такого количества бумаги, какое могло бы уместиться в двух немецких болоньевых сумках. Я стоял на пороге пыльного полуподвала, сильно напоминавшего морг, перед уходящими в темноту грубо сколоченными стеллажами. Это и был морг. Умершие документы, зверски убитые книги, приговоренная и казненная периодика. Чьи-то ненаписанные диссертации и монографии. Несостоявшиеся открытия. Невзорвавшиеся сенсации. Трупы истории нашей, никому не нужные, полуистлевшие, обреченно дожидавшиеся своего крематория.
Я истекал ненавистью и не знал, с чего начать. Разумнее всего было бы зажмуриться и хапать все, что подвернется, до полной загрузки…
… Говорят, в Ленинграде[1] есть камера, куда в первые часы славной нашей революции победивший пролетариат по указанию Луначарского[2] сволок награбленные из самых богатых частных собраний книги и документы, а потом закачал ядовитый газ. Не то для консервации, не то дабы непосвященные не потырили. С тех пор примерно раз в год туда входит человек в противогазе и хватает первое попавшееся. И это «первое попавшееся» обычно оказывается открытием…
Может, легенда. И даже скорее всего. Но уж очень похоже на правду. Если даже в полуподвале паршивой, никому не нужной конторы, каких тыщи в нашем городишке, можно найти такой архив! И если принять во внимание, что означенная контора – так и хочется сказать «контра»! – решила спалить его с тем, чтобы расчистить место для своих паршивых, никому на хрен не нужных отчетов и ведомостей.
Я сделал первый робкий шаг и увидел крысу. Тварь сидела на пыльной стопке журналов и глядела на меня, как хозяйка на незваного гостя. Того самого, который хуже татарина. «С-сука», – сказал я. Крыса нехотя оставила свой пост – бумаги посыпались с оглушительным шорохом – и почему-то задом упятилась за стеллажи. Хлопья взбаламученной пыли плясали в столбе желтого прыгающего света от моего нагрудного фонаря. Невольно подумалось: может быть, она решила подкрасться сзади и вспрыгнуть мне на загривок. Или просто ушла за подмогой. Было бы неприятно, если бы таковая подмога здесь нашлась. И было бы странно, если бы таковой подмоги не сыскалось.
Я протянул руку и хапнул верхний журнал из стопки. Это был «Губернский вестник» за 1881 год. Год, когда террористы-народовольцы с восьмой примерно попытки достали-таки государя-императора Александра Николаевича[3]. Не все же американцам стрелять своих президентов… Я сморгнул слезу и хапнул еще. Полная безнадега. Я мог бы унести эту подшивку. Я мог бы унести ту подшивку, что лежала под ней, и прошитые тесьмой протоколы с державным гербом, что валялись рядом, сброшенные крысой при отступлении, и неясного содержания томики в толстых переплетах под мрамор. Но всего мне не унести никогда. Обнаружился бы факт хищения: как же так, только собрались все пожечь, и на тебе – сбондили! И вахтер под угрозой пытки либо даже легкого шантажа увольнением от синекуры, мог с чистой душой сдать меня милиции. И его тоже следовало понять: вахтерил он вынуждено, во имя личной свободы, нужно было ему развязать себе руки от нашей всеобщей трудовой повинности, иметь из каждых трех дней два свободных, он эти два дня книгу писал – не то роман, не то монографию. В общем, как и я, всеми доступными средствами стремился усидеть между двумя стульями и совместить общественный долг с нравственным императивом, полезное с приятным. А ведь скажи какому-нибудь уроду-счетоводу из этой конторы, что книгу писать – приятно, он же обоссытся от юмора… И потом, слабых моих сил явно недоставало. Эх, грузовичок бы сюда!.. «Гады», – сказал я. Это адресовалось в равной мере крысам и хозяевам полуподвала. Занимаясь разорением архивов, я обычно молчал – интеллигенты всегда молчат. Либо сквернословил. Когда нет сил молчать, интеллигенты всегда сквернословят. Больше они ни хрена не могут.
