В один из мартовских дней тысяча девятьсот двадцатого года к перрону деревянного вокзала с вывеской «Новониколаевск» подкатил седой от мороза американский паровоз «декапод», волоча за собой вереницу заиндевевших теплушек.
Паровоз взревел хриплым, простуженным басом, зашипел, окутался облаком пара, и поезд, проскрежетав мерзлыми тормозами, остановился.
Громыхнули буфера. Из теплушек на перрон посыпались солдатские шинели, борчатки, дубленые овчины, женские жакеты и полушубки. Но все перекрывала невообразимая рвань орды беспризорников.
День выдался морозный, и встречающих поезд на перроне было немного: группа станционных служащих, несколько сотрудников орточека да высокий, представительный военврач в серой офицерской беспогонной шинели.
Старорежимные орленые пуговицы шинели по моде времени были обтянуты алым шелком, на сером сукне сверкал нагрудный знак Красной армии – эмалевая звезда с молотом и сохой в серебряном венке, на левом рукаве – краснокрестная повязка, а четыре суконных квадрата свидетельствовали о должности, приравненной к комполка.
Военную принадлежность врача подчеркивали выправка, офицерские плечевые ремни и кобура крохотного «дамского» браунинга.
Доктор несколько минут внимательно изучал гудевшую толпу, бросавшую из теплушек на перрон корзины, мешки, узлы, потом подошел к дежурному по станции, осведомился:
– Иркутский или красноярский?
– Иркутский. Опоздал на пять дней. Встречаете кого, доктор, или опять – завлекать в свою вошебойку?
Врач досадливо поморщился.
– Да, конечно, думал организовать санконтроль, но, очевидно, и в этот раз ничего не получится: комендант отказал мне в помощи. И в самом деле, нельзя же гнать людей мыться под штыками!
– А добром не заставишь, – махнул рукой дежурный. – Никто не пойдет на ваш пункт. И вам нечего мерзнуть. Сейчас тут такое вавилонское столпотворение начнется, не дай бог!.. Орточека затеяла проверку документов. Видите, в дверях чекисты.
– Да?… Ну что ж… Пойду восвояси. До свидания.
Военврач исчез в толпе, а к дежурному подошел стоявший поодаль деповской рабочий в замасленном полушубке. Жуя прямо на морозе сухую тарань, рабочий кивнул в спину врача:
– Опять наш «помощник смерти» притопал к поезду?…
– Не говори!.. Который раз встречает восточные, все без толку. Упрашивает – на Изопропункт мыться; нипочем не хотят! И то сказать, – кому охота плестись в лес да последние шмутки жарить? Были случаи – сгорала одежда, а народ обремкался до крайности…
– Это верно… – согласился деповской. – Хотел я у баб купить кружочек молока, да в рядах сёдни – пусто. Вот тарани купил у какого-то парнишки… А торговок – нету.
– Боятся. Сейчас облава будет.
– На мешочников, что ли?
– Нет. Общая проверка документов.
– А-а-а!.. Пойду до дому, до хаты. Будь здоров, начальство.
На перроне уже начиналось предсказанное дежурным «вавилонское столпотворение».
Сперва ринулись к вокзальным дверям беспризорники.
Наткнувшись на чекистов и охранников, беспризорники отхлынули и бросились обратно, в опустевшие вагоны – отсиживаться, пока не кончится затеянный переполох.
Затем у дверей сгрудилась толпа взрослых пассажиров: мешочники; возвращенцы из буржуазии, два-три месяца назад бежавшие на восток с колчаковцами; подозрительные девицы – с челочками, размалеванные и, несмотря на мороз, в высоких, до колен, шнурованных ботинках; редкие командировочные с брезентовыми портфелями под мышкой; демобилизованные и раненые красноармейцы – многие на костылях.
Все это человеческое месиво громко возмущалось облавой, напирало на чекистов, но те – невозмутимо просматривали документы.
Кое-кто из пассажиров пытался найти обходные пути, но всюду наталкивался на искусно спрятанные «секреты», и жесткий окрик: «Назад!» – заставлял опять поворачивать к дверям.
Проходы были заняты спецотрядом ВОХРа и рабочими-коммунистами. У некоторых приезжих были серьезные основания избегать встреч с угрюмыми людьми в кожаных куртках – черт их знает, как кожанки отнесутся к гильдейскому свидетельству или к дворянскому паспорту?…
Советскими документами и пропусками обзавелись еще не все бывшие граждане колчаковского государства.
Однако нашлись мудрые: потолкались среди красноармейцев, пошептались – и раненые костыльники, пробиваясь вперед, взметнув в небо свои костыли, стали орать на чекистов еще задорнее:
– Пропущай нас, тыловики!.. Людей морозите!
– Обратно колчаковски порядки заводите?
– Народ мучаете! Даешь коменданта!
– За что кровь проливали? Старый прижим!
– Комиссара сюда давай!
Пришел комендант вокзала – тоже серошинельный и тоже калеченый, – потрясая своим костылем, зычно орал.
– Прекрати безобразие, военные служащие! Не знаете, сколь сволочей сичас сюда едет? Несознательные вы, што ли? Я сам четыре ранения!
Потом комендант, как водится, стал кричать о гидре капитала и о мировой революции, но фронтовики не сдавались:
– Знаем!
– Слыхали о гидре!
– Вели пущать!
– Домой…
– Три года воевали! Домой!
– Разнесем вашу чекушку!
– Пропуща-а-ай, мать твою!!!
Комендант махнул старшему чекисту:
– Давай, пропусти военную братву!.. Чего, в самом деле! У них документы под мышкой.
Демобилизованные враз грянули:
– Верна-а-а!..
– Правильна!
– Вот они, документы. Сосновые, дубовые, березовые.
– Пропущай!
– Даешь, братва, нажимай!..
И ринулись к двери.
В толпе солдатской оказался высокий краском в буденовке, с двумя кубарями на рукаве замызганной фронтовой шинелишки. С ним – молодая красивая женщина с муфточкой в левой руке, с баульчиком в правой. Командир повел плечами, тяжелым вещевым мешком раздвинул напиравших, спутницу протолкнул вперед. Агент Орточека загородил ей дорогу:
– Погоди! А эта куда?!
Но братва еще пуще зашумела:
– Наша! С Иркутскова едет!..
– Ровно за родными, ходила за ранеными!
– Одно слово: красная сестра.
– Сестренка! Пропущай!..
– Пропуща-а-ай!
Фронтовики, увлекая с собой краскома и его спутницу, вывалились на вокзальную площадь.
Вышел из вокзала и незадачливый военврач, предъявив служебный пропуск. Толпа редела, растекалась. Группа чекистов направилась к опустевшим вагонам выкуривать беспризорников.
