Дед Иван бежал, подвывая, по раскисшей от осенних дождей улице, плюхая тяжёлыми кирзачами по лужицам. В правой руке он сжимал длинный самодельный нож. Добежав до нужного дома, вломился всем телом в тощую калиточку, та с хрустом распахнулась, громко хлопнув о забор. Не обращая внимания на, выскочившую из перекошенной будки с заливистым лаем, рыжую шавку, затопал сапожищами по деревянным ступеням крыльца, оставляя на них комья грязи. Распахнул дверь в дом и закричал:
– Колька! Коооля!
В сени выглянула встревоженная хозяйка, но увидев соседа с перекошенной физиономией и ножом в руке, с визгом заскочила назад.
– Коооля! – Кричал дед и рвался в горницу.
Николай, здоровый мужик лет сорока пяти, перехватил того на пороге, выхватил нож, но деда это ничуть не смутило, он доковылял до стула и плюхнулся в него, мелко подрагивая всем телом.
– Что случилось? – Спросил Николай.
– Там… Там… Там это… – Замямлил дед.
Николай достал из буфета графин, плеснул из него в гранчак и со стуком поставил стакан перед дедом. Тот схватил его дрожащими руками и осушил разом. Зажмурился на секунду, затем с шумом выдохнул. Николай сел напротив деда и стал ждать, пока тот придёт в себя. Из дальнего угла за действом наблюдала перепуганная жена Николая – Галя.
– В общем, – заговорил дед, – решили свинью зарезать сегодня. Ну приготовили всё, пошёл в сарай, к ней, значит, а она…
Деда снова заколбасило, он схватил графин, плеснул в стакан и забросил содержимое быстрым движением в самое горло. Собрался с духом и продолжил:
– ОНА ГОВОРИТ МНЕ – НЕ УБИВАЙ!
После секундного ступора Николай выдохнул и расслабился, в углу хихикнула Галя.
– Ну ты, дядь Ваня, даёшь. Ну тебя, с такими приколами.
– Да не шучу я! Вот те крест! – Размашисто перекрестился дед.
Николай внимательно посмотрел на деда, потом на грязные следы от дедовых кирзачей на полотняных дорожках.
– Ты как себя чувствуешь? Мож у тебя горячка белая?
– Да за кого ты меня держишь, – взбеленился дед, – я тебе что, алкаш какой!?
– Ладно-ладно, успокойся, не хотел я тебя обидеть, – стал оправдываться Николай. – Ну, может, показалось, послышалось. Бывает ведь.
– Пойдём, Коленька, со мной, а? Пойдём вместе посмотрим. Пойдём, – стал уговаривать дед.
Николай вздохнул, встал, потянулся за фуфайкой:
– Ладно, пойдём.
В сарае пахло сеном и навозом. За жидкой перегородкой из тонких жердей чем-то смачно похрустывала корова. А тут, в небольшом загончике, увлечённо полоскала своё рыло в корыте с жидким варевом упитанная хрюшка.
– Ну? – Николай посмотрел осуждающе на деда.
– Щас, щас, – засуетился дед. Хотел было зайти к хрюшке в загончик, но передумал, осмотрелся по сторонам и потянулся к вилам, стоявшим в ближнем углу. Это движение заметила свинка, перестала плескаться в корыте и уставилась на деда. Замер и дед с вытянутой рукой, а из-под засаленной ушанки лоб прочертила капля пота.
– А черт бы вас побрал! – ругалась в пол голоса дородная тётка, выковыривая из грязи лисапетку. Уж она так аккуратно рулила по узенькой тропке вдоль самого забора, аж до тех пор, пока не доехала до двора деда Ивана. А там, как выскочили энти двое полоумных из сарая с воплями, тут она управление то и потеряла, колесо съехало в глубокую колею. Велосипед завалился набок прямо в жижу, а Зинка, так тётку звали, рухнула сверху, вдавливая технику в болото.
Николай достал сигарету. Зажигалка долго не зажигалась, потом долго приплясывала, никак не попадая в сигарету. Наконец, Николай от души затянулся:
– Так чё она там сказала?
– Спросила: – Зачем вам вилы? – понуро ответил дед.
– Херня какая-то, – сделал вывод Николай.
Выкурив сигарету в три затяга, Николай, наконец, собрался с духом, расправил плечи и решительно зашагал к сараю.
– Не могли бы вы прикрыть дверь, здесь сквозит, – раздался густой баритон с той половины, где обитала корова, едва Николай перешагнул порог, уже ненавистного ему, сарая.
Когда к обеду Колькины куры закудахтали, что мол мало им зерна на день выдают, никто уже в обморок не брякался. Лишь жена Колькина Галя, до глубины души обиженная напраслиной, философски заметила:
– Вот те раз! А чё ж жрать то теперь будем?
Солнце мало что припекает, так ещё и слепит, играя в водной ряби, мешает следить за поплавком. Однако ж, благодати то не помеха. А ведь благодать же. В камышах резвятся болотные курочки, чавкает карп. Водную гладь небольшого лесного озерца оккупировали стаи водомерок, шарахающихся от всплесков то тут, то там, то ли окуня, гоняющего малька, то ли ещё чего. За спиной, где-то в густых кронах стучит дятел, и стук этот разлетается по всему лесу многократным эхом. Вот, вот поплавок дрогнул, ещё раз… Петрович, сухопарый мужик лет шестидесяти, привстав с раскладного стульчика, потянул руку к удочке, и, не касаясь её, замер в позе то ли лотоса, то ли кота перед прыжком, боясь потревожить пространство. И в этот самый момент наивысшего напряжения и сосредоточенности, сзади в спину, вдруг, что-то толкнуло мягко, но мощно, а над самым ухом раздалось сочное: – Гав! Петрович подпрыгнул на месте и грузно брякнулся задом на стульчик, выдав при этом громко и отчётливо:
– Идрит твою налево!
Удочка шмякнулась концом в воду, а баночка с червями перевернулась и покатилась к воде. Глаза рыбака мгновенно налились кровью, и даже лицо приобрело оттенок кровавого заката. Однако ж, стоило ему обернуться к незадачливому шутнику, как кровавый закат удивительным образом превратился в туманное утро, ибо лицо его стало белым, и, при том, невероятно благожелательным. Там сидел мишка. Небольшой, видать, молодой ещё, килограмм так под триста.
– Ну как я тебя подколол, мужик? – спросил он ехидно, елозя мощным задом по земле, устраиваясь поудобней.
– Су… су… Ага, не плохо, – с трудом выдавил Петрович, метаясь мысленно между страхом и нереализованным гневом.
– Клюёт? – задал медведь вопрос, вечный как мир.
– Клевало, – зло буркнул Петрович.
– Ну извини, не удержался, – примирительно забубнил медведь.
– Да ладно, чего уж, – дал попятную и Петрович, с облегчением прочувствовав, как злость вместе со страхом отпускают его, растворяясь где-то в астрале, но не далеко, готовые вернуться по первому свистку.
Петрович поднял жестяную банку из-под тушёнки, кинулся собирать червяков, шустро разбегавшихся в разные стороны. Медведь меж тем заглянул в ведёрко, оценил улов:
– О, мужик, не плохо, карпики, карасики жирненькие.
– Меня Иваном зовут, – огрызнулся Петрович уже и вовсе без злобы, так, по инерции.
– А меня никак не зовут, сам вот пришёл, – хохотнул медведь, и тут же добавил: – Мишка я да и мишка, у нас как-то имён нету.
– Да ты угощайся, Мишка, не стесняйся, – предложил Петрович, которого Мишкины политесы ничуть с толку не сбили, и он сразу угадал к чему тот ведёт.
