Прогремел выстрел.
Таисия, оскальзываясь на влажных корягах болотными сапогами, добралась до убитого рябчика и подняла с земли пестрое птичье тельце. Подбросив в ладони – легкое, нежно-пуховое – засунула в висящий за плечом рюкзак.
Сопки, поросшие начинающей желтеть лиственницей, напоминали худые спины зверей с местами потертой рыжей шкурой. Дырявый лес их больше не грел, во впалые бока поддувал резкий ветер.
Слабое солнце выглянуло ненадолго и тут же скрылось за слоями светло-сизых, стремительно несущихся облаков.
Опершись о дерево, Таисия вытряхнула из сапог нападавший туда лесной мусор.
Она шла протоптанной кабанами тропой вдоль слабенького, едва проглядывающего сквозь заросли кустов ручья. Лиственницы сменились толпой осин. Ручей ширился, набирал силу, громче и звучней проталкивал себя через камни. Промежутки между стволами светлели, и, наконец, открылся простор неба и серый треугольник воды.
Свежий прибрежный ветер заиграл с удвоенной силой. Осеннее море гнало к берегу безостановочные волны. Некоторые кудрявились барашками.
Таисия шла над кромкой воды по каменному гребню, ловко перескакивая с валуна на валун, пригибаясь от ветра. Округлые глыбы, поросшие похожим на изморозь лишайником, словно подталкивали ступни, придавая ногам хорошую скорость. Рюкзак при прыжках мягко ударял в спину.
Крупные белые чайки носились взад-вперед и вверх-вниз, едва не задевая лицо острыми крыльями. Слух резали их на редкость громкие и противные крики. Чайка – такая птица, что всегда кажется недовольной: сварливой, вздорной, спесивой. Словно мало ей рыбы в море, песчаных ложбин на берегу и вольного простора под облаками.
Сначала из-за густой кипы лиственниц показалась голова маяка. Затем он выступил целиком – круглая старая башня из белесого камня, устойчиво коренящаяся на самой высокой точке берега. Маяк напоминал часть старинного замка, что откололась от основного массива – впечатление портили лишь большие круглые окна наверху. Ноздреватый, изъеденный морской солью камень, казалось, был заложен в фундамент много веков назад.
В стороне от «замка» и под ним лепились несколько бревенчатых строений, изб и сараев, тоже не первой свежести. По аналогии их хотелось назвать домишками крестьян и ремесленников, обслуживающих нужды высокородных персон наверху.
Таисия толкнула незапертую дверь избы. В сенях вывалила на пол содержимое рюкзака: несколько растрепанных тушек рябчиков.
Зашла в комнату, стаскивая с плеча двустволку. Присев на лежанку, с наслаждением сбросила с ног тяжелые, с закатанными голенищами сапоги.
Пол комнаты покрывала потертая медвежья шкура. Два небольших окна с пожелтелыми треснувшими стеклами украшали занавески из рыбачьих сетей. Причудливые коряги и узорчатые камни – для красоты и уюта, валялись по углам. На подоконнике в банке с водой желтели ветви лиственниц и зеленели иглы кедра. Стол, заваленный беспорядочной грудой исписанных листков, транзистор и полка с книгами довершали убранство.
Одно окно, на две трети заполненное морем, уводило взгляд далеко-далеко. Другое упиралось в лохматый рыже-зеленый бок сопки.
– Дома, Тайка? – В дверь без стука заглянул старик лет шестидесяти.
– Как видишь, – откликнулась Таисия.
Старик прошагал в комнату и сел на самодельную табуретку о трех ножках.
Таисия, облаченная в мужскую рубашку и телогрейку из барсучьей шкуры с длинным черным мехом наружу, возилась у печи с дичью. Она надрезала рябчикам кожу и ловко снимала ее чулком, вместе с перьями.
– Сколько добыла ныне? – поинтересовался гость.
– Восемь рябцов. Кабанов видела за Колтыконом. Лиса мышковала. Совсем близко подпустила к себе – красивая, стервочка. Шубка – блеск!.. Белок по веткам шастало – тьма тьмущая. Кедр нынче урожайный, вот они и радуются, запасаются.
Очищенные и выпотрошенные тушки она побросала в большую кастрюлю с кипящей водой.
– Бульон из рябцов – это хорошо-о… – одобрил старик. – Плохо только, что ленишься – кожу снимаешь, а это самая вкуснота.
На старике был ватник и растоптанные белесые кирзачи. Судя по раскосым глазам и выпирающим скулам, в кровь его влилась изрядная струя туземной, корякской. В нечесаной седой шевелюре запутались сосновые иглы и рыбья чешуя, а на макушке красовалась вельветовая кепочка.
– Снял бы ватник, Акимыч, – предложила Таисия. – Жарко ведь.
Акимыч с готовностью стащил ватник, бросив его на пол. Поерзал ногами, удобнее устраиваясь на табуретке.
– А Витька опять загулял?
Таисия не ответила.
– Загулял… – радостно повторил сам себе. – Веселятся там с Анатолем. Четвертый день ни слуху ни духу.
– Он запчасти для двигателя достает.
– Запчасти! – Акимыч хмыкнул. – Эти запчасти они аж в позапрошлый раз привезли. Веришь ты ему, как дурочка малолетняя, веришь…
Таисия подбросила в печь дров, громко хлопнув чугунной заслонкой.
– Запчасти!.. Толька рассказывал, какие там в баре запчасти встречаются. Еще жаловался, что самые симпатичные Витьке достаются, а ему уж вторым сортом.
– Дед! – попросила Таисия, повернувшись к болтливому гостю румяным от печного жара лицом.
– Что «дед»? – не унимался старик. – Была б ты убогая какая: кривенькая, косенькая, горбатая – тогда понятно: терпи и молчи в тряпочку. А то ведь – девка молодая, симпатичная, всё при тебе. Будь я моложе на тридцатник, я бы глаз на тебя положил. Да и не только глаз. Честно скажу: не пропустил бы. Да-а… Женской гордости в тебе нет, Таисия.
Таисия покраснела еще больше, уже от гнева. Сдержавшись, нагнулась опять к печи и кипящему бульону с рябцами.
– В тебе, дед, тоже много чего нет.
– Это чего же?
– Сколько ты прожил, а не подобрел. Наоборот даже: ядовитости добавилось. В старости люди обычно добрые становятся. Выходит, жизнь у тебя прошла зря.
– Не зря! – обиженно возразил старик.
Таисия помешала булькающее варево.
– Если человек родился злым и злым умер, значит, жизнь его прошла зря.
– Умная какая! Это Витька тебе так сказал?
– Своим умом дошла.
– Да нету у тебя его, ума-то! Вовсе наоборот всё, – запыхтел Акимыч. – Человек рождается добрым. Мяконький, слабенький, добренький… Мелких в колясочке видела? Ко всем без разбору ручонки тянет, всем лыбится. А уж потом его жизнь так насобачит, что на других начинает клыками махать. Чтобы скопившееся у него, наболевшее-то – излить.
– Акимыч! Ну, изливай ты скопившееся, только почему на меня все время?!
– А некуда больше, – старик простодушно пожал плечом. – Народу-то здесь – тьфу. Да и не только на тебя, если вдуматься. С Кешкой колченогим на той неделе хорошо погрызлись, когда в поселок приезжал.
– Дождешься: выгоню я тебя в конце концов! Вот прямо сейчас вместе со сплетнями твоими грязными и выгоню. И не пущу больше!