© Мнир Шарипович Шарафеев, 2015
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Сказка о потерянной гармонии
И был он нищ и наг и не имел за душой никого, ни друзей, ни родственников и был так одинок, что был совершенно свободен. Но не хотел он такой свободы, а хотел обрасти друзьями и родственниками как обрастает весной дерево листами, и как был, встал и пошел и начал искать. Много он прошел и во многие глаза смотрел, но никто не хотел быть родственником и никто не стал ему другом, и подернулась его душа стужей, и стал он спокойным и равнодушным взором смотреть течение вкруг себя словно был он бессмертным. И когда пробил его смертный час в страхе и сомнении оглядел он свой жизненный путь и не нашел его ни хорошим, ни плохим, но исполненным предназначения тайный смысл которого он не знал. И предстал он пред очи всевышнего и вопрошал Владыко – пошто обеты не соблюдал, пошто в храм не ходил и хрясть его прямо в рыло. Пал нагой и нищий в ад, а там черти – веселые, наглые, пьяные да смехастые и впервые душа его возликовала, впервые – то плакал он от счастья, вот они его – други и родственнички! И черти приняли его в свою компанию, и взъярилась нечистая сила и ринулась на землю, много там бед учинила – и землю трясли, и вулканы поджигали, наводнения устраивали, ураганы выдували, а были души людей, которые торчали много вверху, так и тех, кого просто сломали, а кого насмерть покалечили. Когда же выдохлось неистовство в сатанинстве, посидели черти, посидели да и съели душу нищего и нагого – так, на всякий случай. И выходит черт молодой да дерзкий и говорит – а давайте войдем в души людские и начнем интриги плести да всякие непотребности с ними делать, чтоб им тошно стало, чтоб неповадно было. А что, подхватили молодые, и то дело! Только старой нечисти не понравилось, ибо знали великий закон – НЕ РАЗМЕНИВАЙСЯ. Да что им, молодым, ветхое брюзжание, и вошли они в людей и много гадостей привнесли в души людские, оплели их хитросплетениями, извели их сомнениями, задурманили ложными посулами. И возликовали по началу, друг перед другом хвастаясь, как людишек изводили, а особенно, если через простоту и доверчивость. Но и люди научались, и стали их же увертками чертей обламывать, их же уловками дурачить, да так, что пришлось им изо всех сил выкручиваться и забыли они своё чертовое нутро. А помнит, что он Джон Иванович и баста, хоть волком вой. Иной из них заворотит своё свиное рыло на луну, да и взвоет, ан нет, нет обратной дороги-то. А не РАЗМЕНИВАЙСЯ.
Сон истончался в лист, рвался по сгибам век и сгорал от солнца, ввалившегося в окно ярким лучом. Глазное яблоко развернулось, и нервы глазного дна восприняли красный свет просвечивающей кожи закрытых век. Человек отвернулся и попытался забраться в одеяло, словно в ворох небытия, но тело уже отдохнуло за ночь и жаждало жить, оно проснулось – открыло веки и село. Подкатила тошнота и боль заполнила всё; не глядя, нащупал чайник и, зажмурившись, долго пил прямо из носика теплую и потому невкусную воду. От выпитой воды всё как-то потяжелело и обозначилось, в голове прояснилось, и человек снова закрыл глаза. Он сидел долго, задыхаясь от такой непомерной работы. Потом посмотрел на свои руки и отстраненно удивился, сколь тонкими и оттого чужими они стали, для верности пошевелил пальцами – они послушались, это были его пальцы и это тоже его удивило. Он подумал, что пока он спал, они истаяли и, возможно, он весь стал таким тонким, и потому выпитая вода так утяжелила его. «Боже мой, как мне больно и гадко, больно и гадко, даже тело меня не любит… и все гадко, гадко и гадко». Он упал навзничь и закрыл глаза, пытаясь обмануть себя и притворяясь спящим, но проснувшееся сознание стремительно всплыло и открыло глаза. Опять сел, медленно поднялся и пошел в гостиную; посмотрел на часы – нет, не опоздал. «Я никуда не опаздываю, никогда». Начал одеваться и силы прибывали с каждым движением, а подкатывающая тошнота лишь добавляло току крови. Посмотрел в зеркало – «Побриться и совсем человек, а и так сойдет». Он взял недопитую бутылку и отхлебнул из горла, и тут же весь день вдруг встал перед ним непреодолимой стеной – пустая и нудная работа, друзья, с которыми соберутся после работы и опять напьются, бестолковые и бесполезные разговоры, пустые глаза, безвольные губы, опять будут спать, с кем попало. И только Лариска, именно Лариска, с которой они вместе, если так получалось, иногда лежат на кровати и молча курят после совокупления. Лишь эта вероятность совместного курения с ней и было тем, из-за чего можно было бы прожить весь это неизбежный день. Только это привязывало его к живущим, к тем, кто имел хоть какие – то потребности кроме естественных. Как же было странным то, что обретало смысл. Он подумал о её знакомом и надоевшем теле, которое давно и часто терзал как собака свою старую подстилку, и ненужность этого дня стала совсем неотвратимым. Он встал перед ним какой-то огромной стеной, края которой было невозможно увидеть, его нельзя было заспать или же спрятаться, это как если ты стоишь перед невозможной невидимой преградой, которая снится в детстве и безысходность понимается даже во сне. В озлоблении он ударил бутылкой о стену. Она разбилась, а в руке осталось горлышко и вокруг рваное стекло. «Это называется – розочка, я знаю». Он посмотрел в зеркало и увидел свои глаза, он смотрел долго и медленно сказал: «Не смотри на меня», вначале тихо, потом все громче и громче: «Не смотри. Не смотри. Не смотри!». Закрыл глаза и с размаху ткнул «розочкой» в лицо почему-то оберегая глаза. Стекло, пробив кожу, ударилось о кость и хрустнуло, рот наполнился кровью, ему стало больно «Ага! Вот оно! Вот оно!». Он постоял, словно чего – то ожидая и вдруг с остервенением начал резать и колоть предателя – тело. Бил и бил зверея и калеча тело, тело которое хочет жить.
Сон истончался в лист, рвался по сгибам век и сгорал от солнца, ввалившегося в окно ярким лучом. Глазное яблоко развернулось, и нервы глазного дна восприняли красный свет просвечивающей кожи закрытых век. Человек отвернулся и попытался забраться в одеяло, словно в ворох небытия, но тело уже отдохнуло за ночь и жаждало жить, оно проснулось – открыло веки и село. Подкатила тошнота и боль заполнила всё; не глядя, нащупал чайник и, зажмурившись, долго пил прямо из носика теплую и потому невкусную воду. От выпитой воды всё как-то потяжелело и обозначилось, в голове прояснилось, и человек снова закрыл глаза. Он сидел долго, задыхаясь от такой непомерной работы. Потом посмотрел на свои руки и отстраненно удивился, сколь тонкими и оттого чужими они стали, для верности пошевелил пальцами – они послушались, это были его пальцы и это тоже его удивило. Он подумал, что пока он спал, они истаяли и, возможно, он весь стал таким тонким, и потому выпитая вода так утяжелила его. «Боже мой, как мне больно и гадко, больно и гадко, даже тело меня не любит… и все гадко, гадко и гадко». Он упал навзничь и закрыл глаза, пытаясь обмануть себя и притворяясь спящим, но проснувшееся сознание стремительно всплыло и открыло глаза. Он понял, не уснуть и подумал: «Жизнь, ты дрянь и дерьмо, ты дерьмо и дрянь и вообще, всё дрянь и дерьмо».
