Глава первая. Ветер августа…
…Носишься целый день на расплавленной от жара и пыли машине по городу, впитывая в себя раскаленный зной автострады, гул лифтов, бесконечность лестниц, напряженную тишину аудитории, хриплость собственного голоса, неровность пульса, привкус железа во рту, запах грозы над городом.. В дачном поселке оказываешься ближе к вечеру. Боишься выпустить наружу эмоции, они уже – не нужны. Просто, бросаешь на сиденье чехол от планшета и удавку галстука, наконец – то освобождая горло.
С хозяином маленькой старой дачи, договариваешься, засучив до локтя рукава пропыленной рубашки. Хорошо, что она серая..
Договариваешься быстро. На удивление быстро. Проворный, сухонький старичок, с глазами цвета выцветшей бирюзы, расплывшимися по рыбьи за тусклыми стеклами огромных линз в массивной «профессорской» оправе быстро проводит тебя по крохотному участку, обсаженному про краям вместо забора яблонями и жимолостью. Впрочем, рядом пусто и тихо: заброшенный участок без строений, с заржавевшим журавлем круглого осыпавшегося колодца в середине. Такой контраст с ухоженным буйством шафрана, роз и флоксов рядом, с журчанием воды в трубах и шлангах, на которые всерьез опасаюсь наступить…
Домик на удивление – большой. Двухэтажное, немного обветшалое изящество резной деревянной коробочки с мансардой, светлой, с пропыленными окнами в темном каркасе отлакированных» мореным дубом» рам на пол – стены, со старинной мебелью: высокой буфетной горкой, круглым столом на изящной ножке, стульями с прямыми отлакированными спинками и пятном потертого шерстяного ковра на полу. В углу, над круглым камином, почти очагом, зеркало и треснувшая ваза, с нарисованной на ней румяной пейзанкой с маком в руке… Такая прелесть. Не подделка, настоящий саксонский фарфор, немного облупившийся. Можно подклеить, отреставрировать…
На столе стоит обыкновенная старая, «сталинская» еще, тонкая и высокая ваза – бутоньерка для одного цветка. В ней свежая роза бледно —желтого цвета. Лепестки не раскрыты.. Дом не кажется заброшенным, запустевшим. В нем витает едва ощутимый аромат увядания. Только начавшийся..
– Как похоронил супругу в прошлом году, так нет здесь мне житья, да и сын зовет к себе, за Волгу, домик там мне с внуком купили.. Если хотите, можно убрать мебель, вещи, соседи интересовались, – чуть растерянно бормочет хозяин, прикасаясь к моему рукаву..
_ Нет, нет, пусть все остается… – улыбаюсь я и думаю про себя: «Хорошее будет добавление к ее коллекции гипсового «антиквариата».
И камин – очаг пригодится. В нем сгорят мои старые тетради с записями и конспектами¸ уже ненужными для работы, длинные листы со столбцами выписанных слов, лексем, морфем, синонимов, омоформ, дифтонгов и монофтонгов. И ей понравится камин. В нем она, наконец, сожжет свое прошлое, то, которое было до меня. Она не хочет, чтобы я читал его. Знал его. Оно – прежде меня. Ее прошлое – с болью, отчаянием, потерями и обретениями, познанием сути себя самой и своего творчества, тайны своей строфы и ее загадок.. Я знаю, что из всех этих обрывочных новелл и каждодневных изящных записей могла бы выйти отличная книга, но разве ее можно убедить сохранить то, что она желает забыть? Так неистово. Упорно. Упрямо. Я могу понять ее. Отчасти. Она желает забыть, потому что в этом прошлом таилось и спало начало ее болезни, отнимающей силы теперь, толкающей ее в истоки страха, как у едва появившегося на свет младенца, робеющего перед миром.. Она не хочет возвращаться в этот ползучий страх. И я не пущу ее туда. Ни за что и никогда. Встряхиваю головой, силясь освободиться от мыслей, оглядываюсь в поисках хозяина. Ах, да, он давно ушел, получив хороший задаток. Более, чем хороший. Документы оформим завтра, в дачной управе, где постоянно сидит толстая дама средних лет, в выцветшей соломенной шляпе – канотье, свободной цветастой тунике, полосатых шортах, и «булыжным» жемчугом на загорелой, оплывшей, бороздчатой шее, сонно жующая нескончаемое яблоко. Когда я увидел моего» кофейного фея» впервые, на ее гибкой шейке тоже было жемчужное ожерелье, но оно лишь неслышно, тонко, нежно подчеркивало ее хрупкость и воздушность.
…Она сидела перед окном, в раме вечерних, плывущих, очень низко плывущих, февральских туч и туго спеленатого небом заката с красноватыми брызгами зари. Шторы были не задернуты, и, войдя в распахнутые двери, я оторопел от увиденного… Нежданного. Неожиданного.
Одна ее крохотная ножка была с тщательностью обута в изящный, кожаный босоножек, другая – нет. Она покачивала ею тихонько, неслышно, переворачивая страницы какой то книги, склонив голову к плечу, и то и дело прикасаясь к жемчужным бусинам на шее, словно они мешали ей.
Пожимая ее теплую, мягкую руку с длинными артистическими пальцами и сильной ладонью с двумя мозолистыми бугорками от строгих изящных колец, среди которых тогда не было – обручального, отвечая на ее приветствие, сказанное мягко и как то тепло и сердечно, я уже понимал, что никуда не уйду отсюда. Ни сегодня. Ни завтра. Ни через сотню лет. Ибо мое сердце сразу, моментально, гибельно и прочно, упало к ее ногам, не замедляя ритма, как испуганный заяц, и билось прямо перед крохотными пальчиками в тонком прозрачном капроновом чулке, с крохотной дырочкой на шве…
Да – да, я понял тотчас же, бесповоротно, непреложно, что никогда и никуда больше не уйду от ее духов, контура ее колен под велюром или шелком платья, под едва заметным абрисом белья. Не уйду от очертаний ее шеи, локтей, от ее листков, шуршащих в блокноте. От ее строф, троеточий, черточек, штрихов, длинных тире, рассыпанных, чуть небрежно и насмешливо, незримо, по ободу круглого столика с одинокой розой в керамической вазе.
…
От ее запястий, окованных браслетами, простыми и изящными, как она сама. Из потемневшего, недорогого турецкого золота и цирконитовых камешков. От мягкости ее нежных губ, слегка закушенных – почти всегда в попытке избыть грызущую ее прочно, изнутри, боль. От ее голоса, магия которого – в приглушении вечной лавины нежности и солнечного интереса к миру, к тебе – лично, ко всему вокруг… Лавины, извергающейся тотчас, моментально из раскрытого, распластанного на ее ладони сердца. Любимого мною. До безумия.
Не уйду никуда, пусть хоть сто тысяч раз схлынут и разольются вновь под моими ногами летейские воды…
Первым моим и самым естественным желанием тогда было: сесть прямо на пол, у ее ног.
И я сделал это, отбросив в сторону трость и пальто… Она ничуть не удивилась, только перелистнула страницу в книге и, положив руку мне на голову, нежно ероша волосы на моей макушке, принялась читать вслух, прямо с середины…
