Каникулы я проводил в деревне, у маминых родителей. Приезжал, разувался – и всё лето бегал босиком с местными пацанами. Поначалу светился белым телом, но быстро становился коричневым, с толстой кожей на подошвах, как все.
Дед мой был технически увлечённым человеком, хотя и закончил всего четыре класса ЦПШ, церковно-приходской школы. У него стоял возле дома большой ветряк, играло радио, работали станки, а по вечерам небольшим насосом поливался огород, грядки сладкого болгарского перца и виноград «бессарабка» – чёрный, мелкие виноградинки плотно облепляли гроздь.
Вино хранилось в подвале, в огромной бочке. Почти три тонны в урожайный год.
Крупные, рельефные перцы он собирал с вечера. Они были красные и зеленые, мясистые. Скрипели упруго друг об дружку в мешках, не ломались. Дед складывал мешки в коляску мотоцикла, рано утром надевал плотную серую шляпу и вёз в Ново-Васильевку, к проходящим через станцию поездам. Самые крупные, красные, размером с литровую банку, стоили до пятнадцати копеек за штуку – неплохо, если учесть, что литр бензина стоил шесть копеек.
Поля шляпы спереди смешно приподнимались от ветра, но дед был очень серьёзен. В очках, глаза серые, рубашка застёгнута, тщательно выбрит, усы развеваются.
Каховскую ГЭС ещё не построили. Хотя он и после постройки ветряком старался пользоваться, доверял ему больше, да и привычней было как-то. Шкивы, ремни и маховики притёрлись за много лет – как топорище, с которым не набьёшь мозолей.
Деревенские считали деда чудаковатым, но уважали за смекалку и умелые руки. Он мог починить всё – от сенокосилки до телевизора.
– Как же это ты? – дивились мужики. – Откуда ты понял, что именно эта вот лампа накрылась?
– Да ведь это просто – по логике жизни! Мы же все – агрегаты. Хоть люди, хоть механизмы… С людьми даже проще – спросить можно, где болит, а вот машину, животное – их надо чувствовать! Бережно, подумать надо…
В деревне за много лет перец стал мельчать, вырождаться. Дед написал письмо в министерство сельского хозяйства Болгарии, попросил семян. Ему дали адрес опытного хозяйства, где-то под Одессой. Он съездил, познакомился с болгарскими специалистами и привёз отличные семена. Деревня стала знаменитой на весь район.
А ещё привёз пластинки с болгарскими песнями, музыкой, танцами хоро. Его с ними приглашали на свадьбы, праздники, такой вот вариант диджея.
На Украине много болгарских сёл.
Однажды он затеял починить накат на погребе. Что-то насвистывал, постукивал. Он всегда что-то себе в усы напевал – не бывало у него плохого настроения.
Я играл с мальчишками на улице.
– Василь! Василий! – кликнул меня дед.
– Что, деда? – спросил я запыхавшись.
– Держи, – дал мне молоток.
Друганы у забора ждали нетерпеливо.
Так простоял я минут десять.
– Дед, а что с ним делать? С молотком-то…
– О! – глянул на меня дед. – Так ты иди, бегай дальше. Скажи бабке, что на ужин уже заработал!
Зимой в избу набивались соседи, лузгали семечки. Дед выписывал много лет журнал «Крокодил». На полочке стояло полное собрание сочинений Ленина. Он сравнивал оба эти источника, находил несоответствия, смеялся, но выводов не делал.
– Ну, и что ты, Василь Василич, на это скажешь? – спрашивали мужики.
– Пора менять эту пластинку!
Смеялись мужики.
Вопросы деда ставили в тупик мою старшую сестру, студентку ист и филфака, пожизненную, не то что я, отличницу.
Один механизм был на попечении бабушки, дед только смазывал его изредка тавотом. Это был сепаратор – белый, алюминиевый. Он складывался в литую станину из нескольких посудин, одна входила в другую. Они были похожи на глубокие миски, но с отверстиями внизу.
Закреплен он был прочно, на большом ящике, в углу, справа от входа в малую избу. Сепаратор был такой один на эту половину деревни.
Утром рано приходили соседки. Бабушка садилась на скамеечку, веяла ещё тёплое молоко. Нежно гудел шестерёнками сепаратор. В тон ему женщины делились деревенскими новостями, судачили…
Когда моей маме было полгода, дед овдовел. Остался с двумя малыми детками. Женился снова, у второй жены – тоже двое. Потом и своих детишек прибавилось, снова двое. Стало шестеро. Для всех – мама. Для меня – бабушка…
Прохлада таяла, солнце поднималось. Молоко разделялось на сметану и обрат. Соседки оставляли бабушке за работу – когда молоком, когда сметаной.
Потом бабушка всё тщательно мыла и накрывала разобранный сепаратор тонкой, невесомой марлей – от мух. Только ручка хитро была прикреплена, не снималась. Надо было её ввести в зубчатое сцепление и плавно крутить. Можно это сделать и убежать, если бабушка не видит. Отбежишь подальше, остановишься, сдерживая дыхание, а позади ещё какое-то время гудят, крутятся колёсики, чуть слышно откликаются подшипники – надо время, чтобы успокоились.
Была и своя коза – Майка. Молоко у неё было жирнее коровьего аж в два раза.
– Сталинская бурёнка! – говорил дед.
Можно было сдать три литра в колхоз, а засчитывалось как шесть коровьего. Но когда я приезжал погостить, молоко козы не сдавали. Зимой я переболел воспалением лёгких – заигрался допоздна в хоккей, надышался морозным воздухом. Бабушка говорила – козье молоко «оттягивает» болезнь.
Коза была шкодливая. Её приводили на звонкой цепи после выпаса, привязывали под грушей. Оставался небольшой проход к огороду и будке. Однажды ночью я сонный пробежал мимо козы в туалет, а обратно она меня не пустила. Пришлось в трусах лезть через забор и по улице возвращаться домой в страшной темноте.
Наверное, коза понимала, что бабушка отдаёт мне её молоко. Или чуяла утрату изящным носом аристократки…
Женщины приходили, уходили, прижимая к животам посудины, а я ждал своего часа. Мне надо было отнести в центр села двухлитровую банку молока. В кирзовой суме. Дед, бывало, только глянет, качнёт укоризненно головой, но смолчит: не моё, мол, это дело – молоко ведь, не железо.
Мы шли вместе с двоюродным братом. Петя был чуть постарше и уже хабарил бычки вслед за отцом. Покуривал, старался не дышать при бабушке, но вонь была ужасная, я ему говорил об этом. Он полоскал рот душистым подсолнечным маслом, тогда воняло вообще какой-то дурью, а морда на солнце глянцево лоснилась. На его проделки смотрели сквозь пальцы – все мужики начинали курить в деревне, рано или поздно. Но мне было удивительно, потому что от отца я бы точно схлопотал, а дядя Митя, отец Петьки, только улыбался – выслушивая упрёки, он доставал пачку папирос «Казбек» и говорил:
– Познакомься, сынок, – нищий в горах Кавказа, – встряхивал и протягивал папиросину.
На фоне синего неба чернели зубчатые горы, белели изломы снежных вершин, скакал в бурке наотлёт верхом на резвом скакуне всадник – такой был рисунок на пачке.
