В 2008 году вышла книга прозы Дмитрия Болотова «Роман Бо». Книга эта произвела на меня большое впечатление – во-первых, она была чрезвычайно выразительна, лирична и наивна, но вместе с тем изысканна и продумана. Это порождало особенный «комплекс доверия», который возникает при чтении стихов по совершенно необъяснимой причине. Вдруг ловишь себя на том, что ты – давно, как только начал читать текст, заодно с сочинителем, – говоришь на одном с ним языке, обитаешь в его пространствах, взираешь окрест его очами, знаешь всех, с кем сталкивается по ходу повествования он. Это вообще-то лирический эффект, им пользуются поэты, говорящие с нами на особенном зыбком языке, когда каждое словесное движение, каждое предложение речи, кажется нам легким и свежим. И все, описываемое таким языком, опознается нами как события нашего собственного существования, о чем мы давным-давно знали, но почему-то не говорили. Это выразительность особого рода – она скрупулёзна и выверена, хотя кажется вольной и случайной. В этом и заключается неразрешимый стилистический конфликт, нервирующий наш читательский слух, делающий каждый прозаический отрывок Дмитрия Болотова одновременно уникальным и обыденным. Этот конфликт не утихает по мере чтения, а становится вектором вовлечения, рифмует и сопрягает совершенно разные бытийные картины, появляющиеся по ходу повествования, в стройный выразительный мир. Такой способ говорения предстает мне анализом совершенно особого рода, не сопрягаемым с логикой привычного рассказа или повествования, но выявляющем очень тонкие и необходимые искусству вещи, – в первую очередь – точность и трепет, без которых невозможно настроить читателя на согласие и отзывчивость.
Конечно, эти простодушные житийные истории, дневниковые извлечения, перечни самонаблюдений – настоящая проза поэта. Но вся проза, что-то значащая в русском пантеоне, была написана поэтами. Они-то прекрасно понимали, что язык повествования куда важнее всех перипетий сюжета, и именно он отвечает за достоверность и очевидность нашего существования.
«На окнах церкви решетка», а внутри стоит у подоконника сторож и записывает на листках то, что ежедневно происходит. Записывает не просто так, а чтобы приноровиться, приладиться к жизни ее скромным участником, «приохотить руку к письму, а глаз к наблюдению». Он переходит от подоконника к подоконнику, продолжая наблюдение и записывание. Мелкое, любовное, бытовое перемежается межпланетным, как, например, луна. Если смотреть на нее вплотную к окну, она нормального размера, а отойти к противоположной стене – становится непомерно огромной.
Сторож исключительно наблюдателен, ведь он не столько строитель, сторож или «Дима-маляр», сколько философ, поэт. Как Тургенев – «мученик наблюдения». Записывание незатейливых событий простыми словами имеет определенную цель: «медленное ощутить как мгновенное». Он любит сумерки, потому что возраст свой ощущает как сумерки. Глядя в окно, он различает настолько мелкую морось, что она заметна лишь по дрожанию луж.
Там же целуются физкультурники, они тренируются и валяются на траве, а студенты швыряют камни в окна, но на камерах наблюдения студентов не видно, видно одни лишь камни, и слышен звон; бомжи загружают украденную в магазине каталку или сидят у помойки на выброшенном диване; проходят красивые девушки.
Это снаружи, а внутри старик медленно разворачивает из целлофана очки, чтобы посмотреть на Богородицу, а затем так же медленно и тщательно заворачивает обратно. По рассеянности люди забывают в церкви предметы одежды. Девочка убаюкивает куклу в коляске.
Наблюдающему и записывающему многое может представляться игрушечным: «игрушечный гробик, игрушечный катафалк». Мужчина на отпевании «фотографирует покойную в гробу на телефон, издающий звук капающей воды». Церковь, покойники, смерть, и можно теперь без конца возвращаться к ним прикосновением пальца к экрану.
Вот и снаружи происходит нечто зеркальное. Там девушка у кладбища увлеченно фотографирует телефоном, но не покойницу, а собаку. Причем кладбища для девушки практически не существует. Она его не замечает, сконцентрировавшись на пушистом питомце и пытаясь навести объектив так, чтобы в кадр вместе с собакой попали не свежие венки и кресты, а нестрашная цветочная клумба. Или две женщины фотографируют друг друга, чтобы через фото проявить свою сущность.
«У матушки мобильник сперли», Саша-каратист пришел попить святой водички, и выливает остатки себе за шиворот. Другой Саша, бомж, цепляется за чан со святой водой для собственного равновесия и опрокидывает его. «Бабушки с тряпками набежали, воду по ведрам скорей выжимать». А однажды и со сторожем приключается нечто забавное: в церковь вбегает небольшая собачка. Сторож гонится за ней сквозь толпу, а она как ни в чем не бывало бежит впереди, недовольно оглядываясь и стараясь прокусить ему валенок.
Иногда сторож меняет профессию. Вот он пытается починить колесо инвалидной коляски, а вскорости узнает, что «колясочник» умер. Или поднимает на лебедке на крышу напарника, случайно зацепившегося за крюк телогрейкой. Или Богородица выпадает у него из киота, и под глазом у нее появляется ссадина.
Энциклопедия жизни церковной: свечница, алтарница, настоятель. Некий персонаж, которого все называют Пророк.
Венчания, отпевания, иконы. Разнообразные прихожане. Странная девочка в комбинезоне в очках, неугомонный мальчик, толкающий на паперти детей.
Живой и мертвый церковный люд. «Дочка умерла, внучка умерла,» – бормочет у канона старушка. Алкоголик Андрюха помирает от «льдинки», средства для мытья стекол. «Ангел говорит об избавлении тленного человеческого существа». От сторожа ничто не укроется. Иногда происходит что-нибудь странное: он раскидывает по кладбищу белые камешки с неизвестного озера Чебуркуль по просьбе старушки, а через пару недель в это самое доселе незнакомое ему озеро падает метеорит.
А что делать сторожу, если в церковь ворвутся вдруг «Пусси Райот»? И на этот счет существуют четкие инструкции: «Димыч, камеру выбивай – точным ударом в челюсть».
Церковь нужна не чтобы глазеть вокруг, – заключает сторож, – а чтоб заглянуть в себя. И там натыкаешься на по-сю и потустороннее. Возможно ли записывание и там?
И тогда, сквозь повседневный шум медленного, услышишь мгновенное.