Линит Риджуэй!
– Это она! – сказал мистер Барнэби, хозяин «Трех корон». И толкнул локтем соседа. Приоткрыв рты, оба выкатили буколические глаза. Перед почтовым отделением стал большой ярко-красный «Роллс-Ройс». Из него выпрыгнула девица – без шляпки и в простеньком (обманчиво простеньком) платьице; златовласая девица с властным лицом, с прелестной фигурой – словом, редкая птица тут, в Молтон-андер-Вуде.
Она быстрым, уверенным шагом прошла в здание почты.
– Она, – повторил мистер Барнэби и, понизив голос, трепетно продолжал: – У нее миллионы… Собирается потратить тысячи на усадьбу. Бассейны устроить, итальянские сады с бальным залом, полдома порушить и перестроить…
– Потекут в город денежки, – сказал его худой, болезненного вида приятель. Сказал завистливым, вредным тоном.
Мистер Барнэби согласился:
– Подфартило Молтон-андер-Вуду. Подфартило. – Мистер Барнэби ликовал. – От спячки наконец пробудимся, – добавил он.
– Не то что при сэре Джордже, – сказал второй.
– Да, тому, кроме лошадей, ничего не надо было, – снисходительно сказал мистер Барнэби. – Вот и дошел до ручки.
– Сколько он получил за усадьбу?
– Шестьдесят тысяч, я слышал, так-то.
Худой присвистнул.
– И говорят, еще шестьдесят, – продолжал радоваться мистер Барнэби, – она потратит на обустройство.
– Черт-те что, – сказал худой. – Откуда у нее эти деньжищи?
– Из Америки, я слышал. Мать была единственной дочкой у тамошнего миллионера. Прямо кино, правда?
Девица вышла из почты и села в автомобиль. Худой проводил взглядом отъехавшую машину.
– Неправильно это, – пробормотал он себе под нос, – чтобы она еще так выглядела. Это слишком – иметь деньги и такую внешность. Если девушке привалило богатство, то какое же она имеет право быть еще и красоткой? А она – красотка… Все при ней. Нечестно…
Достопочтенная Джоанна Саутвуд сказала:
– Дорогая, по-моему, все получится совершенно изумительно.
Она сидела в спальне Линит Риджуэй в Вуд-Холле. За окнами взгляд, миновав парк, уходил в поля с сизой каймой леса.
– Прелестно тут, правда? – сказала Линит.
Она стояла, опершись руками о подоконник. Лицо горело энергией, нетерпением. Рядом с ней высокая и тонкая двадцатисемилетняя Джоанна Саутвуд с продолговатым умным лицом и капризно выщипанными бровями смотрелась тускловато.
– Сколько же ты успела сделать! У тебя было много архитекторов или кого там еще?
– Трое.
– А какие они – архитекторы? Никогда с ними не сталкивалась.
– Славные люди. Иногда, правда, довольно непрактичные.
– Ну, это ты быстро поправишь. Ты очень практичный человек, дорогая. – Джоанна взяла с туалетного столика нитку жемчуга. – Это ведь настоящий жемчуг, да?
– Конечно.
– Для тебя – «конечно», моя радость, но большинство людей сочтут его либо старательной подделкой, либо даже дешевкой из «Вулвортс»[2]. Совершенно неправдоподобный жемчуг, дорогая, изумительно подобран. Эта нитка должна стоить сказочно дорого.
– Ты находишь, она вульгарна?
– Отнюдь нет! В чистом виде красота. Сколько же это стоит?
– Около пятидесяти тысяч.
– Кругленькая сумма! Ты не боишься, что твой жемчуг украдут?
– Нет, я его всегда ношу, а кроме того, он застрахован.
– Слушай, дай поносить до обеда. Дай порадоваться жизни.
Линит рассмеялась:
– Носи, если хочешь.
– Как я тебе завидую, Линит! Тебе только птичьего молока не хватает. В двадцать лет ты сама себе хозяйка, денег не считаешь, красавица, на здоровье не жалуешься. И вдобавок умница! Когда тебе будет двадцать один?
– В июне. Я устрою в Лондоне грандиозный прием в честь совершеннолетия.
– Кстати, ты выходишь за Чарлза Уиндлизема? Пресловутая светская хроника спит и видит поженить вас. А как жутко он тебе предан!
Линит пожала плечами:
– Не знаю. Мне пока совсем не хочется замуж.
– И правильно, дорогая! От добра добра не ищут.
Пронзительно зазвонил телефон, Линит подошла.
– Да? Да?
Ответил голос дворецкого:
– Звонит мисс де Бельфор. Вас соединить с ней?
– Бельфор? Да, конечно, соединяйте.
В трубке щелкнуло, и напористо, сбиваясь с дыхания, заговорил мягкий голос:
– Алло, это мисс Риджуэй? Линит!
– Джеки, дорогая! Я не слышала тебя целую вечность!
– Я знаю. Ужас! Мне страшно нужно увидеть тебя, Линит.
– А что бы тебе не приехать сюда? У меня новая игрушка. Очень хочется показать тебе.
– Я как раз хочу приехать.
– Так садись скорее на поезд или в машину.
– Я так и сделаю. У меня двухместная развалина. Я купила ее за пятнадцать фунтов, и время от времени она прилично бегает. А иногда дурит. Если я не приеду к чаю, значит, она задурила. Пока, моя радость.
Линит положила трубку и вернулась к Джоанне.
– Это моя старинная подружка – Жаклин де Бельфор. Мы обе были воспитанницами в одном парижском монастыре. Ей жутко не повезло. Ее отец был французским графом, а мать – американкой из южных штатов. Отец ушел к другой женщине, мать потеряла все деньги в уолл-стритском[3] крахе. Джеки осталась буквально ни с чем. Не представляю, как она прожила эти два года.
Джоанна полировала кроваво-красные ногти подушечкой из набора своей подруги. Клоня набок откинутую голову, она придирчиво разглядывала достигнутый результат.
– Дорогая, – протянула она, – а это не будет тебе в тягость? Если у моих друзей случаются неприятности, я сразу порываю с ними. Пусть это звучит жестоко, зато потом никаких забот. Они все время норовят занять денег либо определяются в белошвейки, а ты носи их жуткие платья. Или еще: расписывают абажуры, тачают батиковые кашне.
– Потеряй я все свои деньги, ты завтра же порвешь со мной?
– Всенепременно, дорогая. И ты не назовешь меня лицемеркой. Я люблю только везучих людей. Ты еще убедишься, что я совсем не исключение – просто-напросто большинство боится в этом признаться. Они скажут, что стало невозможно переносить Мэри, Эмили или Памелу: невзгоды совсем ожесточили бедняжку, она теперь такая странная!
