«Точи косу в полуночном часу», – поучал дед, мне же нравилось утро. Лезвие ещё хранило тьму, рукоять уже наливалась силой нового дня, хотя все дни держались за руки, выстроившись в бесконечность. Я точил орудие и верил, что несу добро и свет, храню гармонию, серпом поправляю траву мирскую. Дедушка говорил: «ни свет, ни тьма, вне зла и добра», но хотелось определиться, чтобы стать ближе к людям. Они ценили конкретику.
«Растворяйся со мглой, ты слуга теневой», – сетовал дед. Я работал в костюме-тройке. В моду вошли синие тона, с благозвучным названием serenity. Что если не безмятежность я приносил с собой? К чему клубящаяся чернота, тени, ползущие балахоны и капюшон, скрывающий ароматы мира, уличный шум и иллюминацию? «Мир не меняется, время стирается», – твердил дед, пока менялся мир и бежало время. Serenity подходил к моим глазам, безмятежным как моря на Луне.
Я уместил косу в кармане, ведь форма и размер – иллюзия. Шагнул с луговой росы в маленький приморский город, не потревожив струн вселенной, ведь время и пространство – единое целое. Дед учил: «Я и ты, ты и я, суть одна, цель одна. Все уйдут в нужный срок, важен каждый урок». Веками он одновременно у тысячи тысяч людей, а мне вверены братья их меньшие, потому что я «излишне сентиментален и спешу с ударом». Души животных оценить выбор костюма не могли, зато привязывались ко мне за миг, что я провожал их из Отсюда в Туда и задавали порой куда более философские вопросы, чем люди. Вот я и не возражал. Сегодня отведу на последнюю прогулку старого кота. Кошек я встречал по девять раз, и было в том какое-то торжество мимолетности над вечностью.
В привыкших к солнцу местечках зима замедляла жизнь, играла погодой, требовала достать то зонты и резиновые сапоги, то кроссовки и солнечные очки, то запылившиеся меховые ботинки. Шёл дождь со снегом, и я шёл за ними во плоти и всей прелести костюма. Мне нравилось ощущать себя, быть явным. Я опустился к пляжу, позаимствовал зонт в лавке сувениров, прошествовал по волнорезу. На краю сидели чайки, я спросил не помешаю ли, они подвинулась. Мы смотрели на море, зимой оно зеленоватое, с мраморными и опаловыми прожилками, несло волны с оттяжкой, словно из-под ледяных глыб севера и недоумевало, отчего вместо льда на берег выносило лишь пену.
Волны приняли меня за обычного созерцателя. Перекатывали гальку, дробно шептались о чем-то личном, интимном и сокрытом в глубине. О вечном и божественном обычно ленно молчал штиль, а шторм открывал вполне человечный характер моря, бился о волнорез серо-зелёными крыльями, пахнущими свободой и силой.
– Уйди с буны! – раздалось за спиной и вспугнуло безмятежность и чаек.
Птицы взлетели с резкими криками, покружили надо мной и выбрали на другой волнорез.
– В шторм на буне находиться нельзя. Читать не умеешь? – мужчина тыкал в выцветшую табличку. На ней перечеркнутый человечек бесстрашно падал головой вниз в изогнутые кривые волн. Никаких букв не значилось вовсе.
Я мог усмирить и море, и человечка щелчком пальцев навечно, но удержался. Невмешательство – главное правило. Мужчина походил на чайку, нахохленный он хрустко шмыгал длинным красным носом и долго еще стоял там, где во время шторма находиться запрещено. Слишком явный, но совершенно потерянный.
Зонт плыл по городу чёрной ладьей. Небо высеивало снег, сдабривало дождём, разводило слякоть, подчеркнутую охрой листьев, не убранных с осени. Редкие прохожие, гуляющие в непогоду, несли ладьи навстречу. Розовые, синие, с цветами и городами Европы, прозрачные большие и маленькие дрожащие на ветру, зонты говорили о владельцах больше чем следовало. Катили детские коляски в защитной пленке, к ним прилагались мамы с зонтом в одной руке, телефоном в другой, термокружкой в запасной третьей. Старшие дети на модных беговелах, самокатах, велосипедах и кубарем разбрызгивали лужи дальше, чем шторм волны. Под молящие взгляды кафе и магазинов коротали перерыв сотрудники офисов. И все косились на костюм-тройку.
Нужный кот не любил прогулки, ему стукнуло восемнадцать лет, он любил сон. «Береги имена, имя призрак судьбы. Береги каждый стон, что серпом пожнёшь ты», – учил дед. Я записывал клички с пометками: «картавил», «линял», «забыл как зовут, представился медвежонком», «Вольдемар исключительно красноречивый Иннокентиевич». Деду скрижалей не показывал. Рядом с домом кота не обнаружилось приличной кондитерской. После дела тянуло на сладкое, я брал кусок марципанового торта и кофе по-венски. Дождь бренчал «Rain» Биттлов. У морей предпочитал Вивальди, в горах Rolling Stones, в период муссонов «It’s raining man». Одной ведьме пятнадцатого века пел исключительно Рианну. Дождь и смерть вне времени: «Umbrella» прекрасно сопровождала костры инквизиции, боящиеся разве что Второго Потопа. Я оставил запрос на ДДТ, у них имелась песня о размокшей душе и городе, наводнённом веселыми людьми. Дождь обещал исполнить.
Кот распушил хвост в окне второго этажа остатками былой роскоши. Дверь открылась мне. Ёлка блеснула мишурой. Застоялась, почти два месяца как Новый год. Мне нравилась людская привычка считать года, они привязывали время к себе, совсем как питомцев. В гостиной на столе очнулся ноутбук. «Сеанс окончен», – сообщал Skype. Рядом лежала колода Таро, тринадцатый аркан поверх остальных карт. Скелет с ржавой косой. Совершенно не похож. В ванной задушевно выл старый кран, сквозь шум воды ему вторила хозяйка кота. Сам кот давно оглох и почти ослеп, дремал на подоконнике в спальне.
Я взмахнул косой.
Котёнок дрожал под курткой, девочка несла его прочь от мусорных баков. В доме еле уловимо пахло собакой, новый жилец обнюхивал углы. Когтеточка упала, сорвав карниз, котёнок подрос. Девочка купила мохнатый мячик, оказавшийся хомяком. Хомяк, Тоторо, верный друг, миллион второй в списке за год две тысячи десятый. Девочка стала девушкой, кот раздобрел до пяти килограмм. Съемная квартира, запах рыбного паштета, дешёвого, но вкусного. Новый хомяк, шестьсот второй в колонке за две тысячи девятнадцатый год, безмозглое создание, звался Бармалеем. Дом наполняли чужаки, Пушок фыркал, садился на карты, вмешивался в расклады замшевыми лапами судьбы.
