В начале был свет.
Потом наступила осень.
Мы стояли на самом краю крутого склона, овеваемые прохладным ветерком, то и дело налетающим словно из ниоткуда, а пред нами, вернее почти у самых наших ног, лежала плоская голая местность с редкими зарослями, взлетной полосой аэропорта, одинокими строениями и узкой лентой шоссе, убегающего к игрушечному городу вдали. Там, где оно, превратившись уже в нить, обрывалось, виднелись стройные ряды многоэтажек, простирающиеся до самого горизонта с торчащими и тут и там макушками соборов, заводскими трубами, телевышкой и парочкой свежевыстроенных высоток.
А возвышенность, на которой мы теперь находились, простиралась с запада на восток эдакой вереницей холмов. Высоты, они и есть высоты. Хотя мне приятнее было думать, что я теперь именно на холме, а не на какой-то там высоте или возвышенности. Не важно, впрочем. Пусть будет холм.
– А ты что думаешь об этом месте? – спросил я ее после продолжительного молчания, будто продолжая ленивый разговор, которого не было и в помине.
– Слишком неподвижно и нереально как-то. В подобной статичности будто не может заключаться полноценной жизни. Если даже вещи не переносить время от времени с места на место, они в конце концов сливаются с ландшафтом и постепенно исчезают, что уж говорить о человеке. Мне видится в этом некое искусственное ограничение, будто нечто глобальное изначально подавляет стремление к воле. Может быть, это действительно эдакая аномальная зона добровольного заточения? – она повернулась и вопросительно посмотрела на меня, ежась от остатков утреннего тумана и шурша ногой в опавших желтых и красных листьях, устилавших равномерным ковром все вокруг нас.
– Даже не знаю. Слишком мудрено и абстрактно, не находишь? Лично для меня во всем этом проступает все тот же обыкновенный дурдом, но дурдом изначальный, застывший, спящий. Просто очень большой, рассредоточенный и замаскированный дурдом. Для постепенной адаптации несведущих и вовлечения в себя. Чтобы пациенты не сильно волновались, что они пациенты и что они в дурдоме. И так как кроме дурдома вокруг ничего нет, не особо понятно, в чем именно ты существуешь. Главное, что у всех примерно одно и то же.
– Дурдом? Что ж, может, и дурдом, – равнодушно согласилась она, вглядываясь вдаль, будто присматриваясь к деталям.
Солнце давно уже встало, вернее должно было встать, но на небе со вчерашнего дня было безраздельно хмуро. Так что утро подкралось эдакой белесой завесой. Вроде и светлее, а все одно серь кругом. По-осеннему свежо, зато воздух, после того как исчез туман, сделался чист и прозрачен, как горный хрусталь. Потому малейшие детали на расстоянии нескольких километров просматривались вполне себе сносно.
Я вернулся к поваленному дереву, лежащему рядом с затухающим уже костром, уселся, зябко ежась, и вытащил новую сигарету. На часах было что-то около восьми утра. Непонятное место, непонятное время.
Вокруг, робко отступая от края крутого склона, еле слышно шелестел прозрачный осенний березняк вперемешку с могучими дубами и тополями, насквозь пронизанный этой особенной октябрьской желтизной. И еще безумно хотелось горячего кофе. Но какое тут может быть кофе. Хорошо, что дождя нет.
Девушка, вдоволь насмотревшись на просторы, подошла тоже и уселась рядышком. Я предложил ей сигарету, и она взяла автоматически.
– Я как будто в первый раз вижу это место. Отсюда такой непривычный вид на город, что сразу и не поймешь, где находишься. И одновременно все настолько до боли знакомое, как на ладони. Даже странно, – проговорила она, разминая в руках сигарету. – Ты уже был здесь раньше?
– Именно здесь? Вряд ли. Не помню. Наверно, нет. Этот вид мне также совсем не знаком. Несмотря на то, что еще вчера я смотрел на эти высоты снизу и думал, какого быть там, наверху. Вчера там, сегодня здесь. Все мы отчасти лишь часть ландшафта для стороннего наблюдателя. Наверно, это как с самолета смотреть на город, в котором прожил всю жизнь, особенно когда летишь в первый раз.
– Забавно. Почти как в дремучем лесу или в джунглях. Два шага в сторону – и уже немудрено заблудиться. Насколько же мы не видим самих себя со стороны и того, что нас, собственно, окружает изо дня в день.
– Ни фига не видим. Именно поэтому, наверное, я постоянно заставляю себя почаще сходить с этой одной и той же торной тропы, что ведет из дома на работу и обратно. Да только тоже не особо помогает. Тяжело выбраться из места, тебя содержащего и определяющего. Понимаешь?
Она наконец тоже закуривает, меланхолично выпуская дым, и снова шуршит ногой в опавших листьях, смотрит на небо, разглядывает пожелтевшую листву над головой и словно бы думает о чем-то своем.
– Пожалуй, я и сам не вполне понимаю, – отвечаю я сам себе, ибо она меня словно не слушает или не слышит.
Мне ничего другого не приходит теперь на ум кроме того, что я непосредственно вижу вокруг себя. Вот оно – самоочищение. После бессонной ночи в голове продолжает висеть эдакий отстраненный туман. Он будто постепенно перебрался ко мне снаружи. Еще час назад висел слоями вокруг, скрывая от нас все и вся, а теперь остался у меня в голове, скрывая меня самого от меня самого.
От нечего делать разглядываю исподволь свою спутницу, будто только что ее увидел. Теперь в этом бледном утреннем свете она показалась мне весьма эксцентричной с этой ее огненно-рыжей шевелюрой, растрепанной и торчащей во все стороны. И вела она себя несколько отстраненно, но при этом естественно, будто бы невзначай, но словно и не от мира сего. Студентка, комсомолка, спортсменка. Вся такая легкая, подтянутая и спортивная, только что курит и думает много. Но главное все-таки это ее волосы. Абсолютно рыжие, как и весь этот лес вокруг нас, только еще ярче. Они затмевали собой весь ее образ, по крайней мере, с первого взгляда. Может, потому, что более ничего в ее теперешнем прикиде особо не выделялось в плане цвета – облегающие черные велосипедные штаны, белые кроссовки и легкая белая ветровка.
И выражение лица – оно кажется мне таким интригующе рассеянным, даже таинственным, что ли. Только черты лица – я до сих пор не мог понять, нравятся ли они мне, эти черты, или это просто ее всепроникающий рыжий цвет. Слишком многое скрыто за ним от глаз. Она явно не из тех, кто выворачивается наизнанку с первым встречным – это сразу стало понятно, – но при этом она умудряется держаться так, словно мы уже сто лет знакомы и знаем друг друга как облупленных.
