Маклаков громко, с размаху ладонью припечатал стол.
– Да как же я успокоюсь! Да из чашек с моей росписью весь Советский Союз пил!
– Ну, и дальше пить будет, если не все чашки побились!..
Не вздрогнув от удара гостя, – Айдаров, сидевший во главе зеркально-чёрного стола, на фоне большого плазменного экрана, шутливо развёл руками. Но старый художник не был расположен шутить. Ближе сошлись его лохматые седые брови. Склонившись к хозяину громадного кабинета, Маклаков сказал с нажимом:
– Сейчас, конечно, у нас все запуганы до предела. Народ запуган. Боятся потерять работу. Ну, и… и, в общем, считают, что вы…
Художник запнулся, остатки деликатности ещё не покинули его.
– Считают, что я бандит с большой дороги, – любезно подсказал Айдаров.
– Вот именно! – Маклакова вновь понесло; белая голова его, с кудрями до плеч, затряслась от ярости. – Но я-то вас не боюсь, поняли?! Зато знаю, чего боитесь вы… вы все – вот такие! Скандала! Любите втихаря всё обделывать… уголовники!
Задохнувшись, он прижал руку к груди. Не прекращая дружески улыбаться, Айдаров ждал. Некий намёк на улыбку держался и на лицах двоих крупных, серьёзных мужчин в рубахах и галстуках, то ли сотрудников, то ли телохранителей. Сидя у стола для совещаний в кабинете шефа, они держались подчёркнуто прямо.
– Поверьте, мне теперь вообще всё по фигу! Без моего фарфора мне незачем жить на свете. Я в любые двери достучусь, дойду до президента, до чёрта, до дьявола, – пусть попробуют меня не пустить! Вот сяду перед президентской администрацией и начну себе вены резать, – что, не будет скандала? Ещё какой будет, международный! Хвосты подожмёте, гоп-компания!..
– Господи ты, Боже мой! – с видом ангельского терпения сказал Айдаров. – И за что же это мне такое наказание? Что «фарфорку» вашу собираюсь закрыть? Ах, зверь-эксплуататор, акула капитализма! А то, что я всем пособия даю, кто там работал, – это как? А рабочие места на новом объекте? Думаете, мне там художники не потребуются?!
– Ну да, – чёрт-те что малевать на стенах, или лепить там херню всякую… – Маклаков брезгливо отмахнулся. – Спасибо вам в шапочку!..
– И скажете мне спасибо, – чуть побледнев, промолвил Айдаров. – Всем городом скажете, всей вашей дырой, которую я спасаю! Из которой делаю мировой центр!..
– Мировой центр… – Хмыкнув, художник помотал своей белой гривой. – А вы про такую штуку слыхали, любезный Мунир Латифович, – любимое дело? Слыхали про творчество? Вы способны понять, что люди хотят заниматься только тем, что они… хотят?! Художники – рисовать, портные – шить, столяры – создавать мебель? И что им не всё равно, за что получать бабки, даже о-очень большие? Помещается у вас в мозгах такое понимание жизни, или у вас вместо мозгов банкомат?..
С этими словами Маклаков ткнул пальцем в направлении лба собеседника.
Усмешка окончательно сползла с веснушчатого лица Айдарова. Странно шевельнулись уши, полуприкрытые рыжей шевелюрой. Мужчины тревожно заёрзали на своих кожаных креслах, а один из них, низколобый, с расплющенным носом и синими мешками под глазами, мрачно прогудел:
– Вот так, блин, пустишь человека, говоришь с ним по-человечески, а он, блин…
Маленький бледный Айдаров поднял руку, предупреждая дальнейшее. Он слушал.
– Я ведь не один пойду – искать правды… – Внешне успокоившись, Маклаков говорил теперь с тихой, хмурой угрозой. – Среди тех двухсот, которых вы выкинули с «фарфорки», – и тех, что со швейного, и с деревообделочного, и с метиза, – ей-Богу, найдётся десяток-другой ребят, которые…
– Стоп, стоп! – вполне овладев собой, с прежней улыбкой сказал Айдаров. – Я знаю, Фёдор Андреевич, что у вас в запасе ещё много приятных сюрпризов. Но давайте поставим вопрос иначе… – Он значительно поднял палец. – Будем считать это знаком свыше! Мы тоже должны остыть, а то сейчас наколем дров… Предлагаю вариант: мы оба подумаем, что можно сделать, чтобы, как сказал бы мой юрист, были удовлетворены обе стороны. Может быть, небольшая мастерская по производству фарфоровых сувениров – для продажи в нашем будущем объекте…
– Да какая к лешему мастерская, когда сотни людей… – взвился было снова Маклаков, но Айдаров резко выставил вперёд ладонь:
– Зав-тра. Всё завтра. Обещаю. Вам позвонят. Иначе… извините, мы больше не увидимся, и я буду действовать, как сочту нужным.
Художник явно хотел ещё что-то сказать, – но, вздохнув, сдержался.
Хозяин встал.
– Всего хорошего, Фёдор Андреевич! – Были поданы и пожаты руки. – Сослан, проводи и скажи там, чтобы выпустили.
– А что, могли бы и не выпустить?..
Мунир Латифович лишь добродушно хохотнул.
Поднявшись, второй мужчина, носатый, смуглый и бритоголовый, с грацией тигра на задних лапах подошёл к двери, отворил её и стал поджидать гостя.
Не в силах изменить правилам вежливости, Борис Анатольевич поклонился всем в комнате – и молча, сутулясь и пошаркивая, вышел. Сослан, без выражения на лице, последовал за ним…
Поскольку Айдаров соблаговолил принять Маклакова лишь в конце дня, художник оказался на улице перед самым закатом.
Всю свою долгую жизнь Фёдор Андреевич прожил в Краснолиманске, в одном и том же частном доме: сначала с родителями, потом с женой и детьми и, наконец, теперь, когда дети выросли и разъехались, жил с полупарализованной женой и её любимцами, курами, кроликами и котами. От бывшего двухэтажного детского сада (кстати, построенного «фарфоркой», когда в городе ещё рождалось много малышей), ныне занятого фирмой Айдарова «FART», Маклакову следовало пройти две улицы, Фабричную и Гоголя; сократив дорогу, наискось пересечь Комсомольский парк – и, перейдя проспект 50-летия Победы, углубиться в частный сектор. Этот путь мастер проделал бы и с завязанными глазами.
Солнце снижалось. За парком вовсю гремела музыка из маленького кафе «Под грушей», там гуляли свадьбу. Вечер был тёплый для конца сентября, народ курил и общался на улице – молодые нарядные девчата с раскрасневшимися щеками, хмельные парни. Большинство из них Фёдор Андреевич помнил в животах матерей, в колясках, со школьными ранцами за спиной. А ещё раньше, когда матери были школьницами, – тут и впрямь росла большая ничейная груша, и под ней торговал зелёный дощатый ларёк-наливайка. На исходе лета стакан дешёвого портвейна «три семёрки» можно было заесть жёлтой грушей, сорванной прямо с ветки…
Многие из ребят здоровались, отец жениха демонстративно поднял шляпу, а одна девица смущённо бросила и затоптала окурок. Порадовавшись тому, что в городе ещё вершатся свадьбы, художник подумал: пожалуй, его бы здесь охотно посадили за стол. Даже остановился было, – слюна набежала в рот при мысли о запотевшей рюмке водки под осетрину, – но, одолев минутный соблазн, зашагал дальше. Он долго отсутствовал, а Полине в любую минуту могла понадобиться помощь. Время застолий вне дома – прошло и, видимо, безвозвратно.
