ПРОЛОГ
Иркутск
(22 декабря 1997 года)
– Эх, Костя, Костя… Гляжу я на тебя и понимаю, что честно служить такому государству нельзя!
Сидевшему на колченогой табуретке мужчине на вид было лет тридцать пять. Застиранный и протертый на локтях свитер, вытянутые на коленках треники и стоптанные шлепанцы вкупе с недельной щетиной и качественный выхлоп от затянувшегося празднования – Сергей в последнее время стал его откровенно раздражать. Особенно выводило из себя постоянное нытье и жалобы на всех и вся. Не хватало еще, чтобы он начал его жалеть!
Вот и сейчас он еле сдержал себя, чтобы не взорваться:
– Так я не государству служил, Серега, а нашему народу! Народу, понимаешь, пусть и звучит это с пафосом!
– Ай! – его собеседник зевнул. – Ты кому рассказываешь? Народу он служил?! Твоему народу чего сейчас нужно? Пожрать послаще, – он похлопал себя по животу, – и…
Характерного щелчка по шее Константин не увидел. Поспешно отвернулся к окну и уставился невидящим взором в мутное стекло.
Против правды, как говорится, не попрешь: выжали как лимон и выбросили. Раньше, когда еще не угасла лютая ненависть к правительству – шайке демагогов, к генералам в сытых и теплых штабах, к бизнесменам, читай – бандитам, которые, как клопы, высасывали все соки из и так обескровленной страны – короче, ко всем, ко всему миру, который отвернулся от него… Так вот, раньше ему было проще, потому что он знал, твердо знал, кто виноват в том, что с ним случилось.
А как иначе? Кто развязал эту ненужную войну? Кто послал его в Чечню? Кто отмывал бешеные деньги на крови русских солдат? Кто их бросил там подыхать? И кто, в итоге, вышвырнул его из армии без копейки и на костылях?
Сначала было больно, страшно больно. Причем боль терзала не столько изувеченное и обожженное тело, сколько душу. И эту боль ничем нельзя было успокоить. Короткое забытье наступало лишь только тогда, когда он отключался после очередной бутылки водки. Запои становились все чаще и сильнее, доза все увеличивалась, а моменты блаженного беспамятства наступали все реже и реже.
А потом… Потом пришлось продать большую трехкомнатную квартиру, оставшуюся от родителей жены, чтобы рассчитаться с долгами, и перебраться в маленькую двушку матери на окраине. Ушла и жена с сыном, отвернулись, забыли все те, кто раньше приходил в их большой и радостный дом. Он остался наедине с собой и своей болью.
– Иваныч!.. – Сергей потихоньку позвал его. – Костя! Ну ни фига себе… Ты обиделся?
– Я тебе девка, что ли, чтобы обижаться! – Константин хмуро повернулся. – Да ладно, проехали!
– Я зачем заходил-то, – Сергей почесал колючий подбородок. – Ленка тут к Новому году мне продуктов подбросила, коробку окорочков, тушенки, там еще консервов разных…
– То-то я вижу, ты уже третий день не просыхаешь!
– Ну, а тебе-то что? Ты ж в завязке уже… – Сергей начал загибать пальцы. – Пятый месяц?
– Пятый-пятый! – Константин пристально глянул на него. – Слушай! Я не понял? Она зачем тебя прислала? Подачки свои опять сует с барского плеча?! Так и передай ей: пусть она сама их жрет, пусть своим баблом подавится и хахаля своего им досыта накормит! Так и передай ей!
– Нет, ну ты точно самурай! Хорошо что еще ножика ихнего у тебя нет, а то порешил бы давно Ленку и себя! – он хотел было расхохотаться, но осекся под взглядом Ермакова. – Ну какого лешего опять взбеленился? Она же от души! Ну, разошлись! Ну, с кем не бывает! Она же тебе помочь хочет!
– Разошлись?! Ты говоришь, разошлись?! Я ее сам выгнал, как только узнал, что она с этим чуркой, с киосочником связалась… – Константин тяжело дышал.
Сергей торопливо усадил его на кровать:
– Давай воды налью! Никак сердце прихватило? Таблетки-то хоть есть? – он открыл холодильник. – Ленка раньше здесь валокордин держала.
Константин мотнул головой:
– Я теперь всегда с собой ношу.
Он развернул носовой платок, достал одну таблетку валидола и привычным движением сунул под язык.
– Так и передай ей: помощь ее мне нужна была, когда я под себя ходил, когда меня из госпиталя выпнули домой, на постельный режим, – он горько скривился, – отправили… Она как дешевка за колбасу продалась, за кусок пожирнее и послаще с ним в койку запрыгнула. Бизнес она развела! Магазины понастроила! И Пашку совратила! Машину ему, квартиру! Сопляку еще восемнадцати лет нету, а он? Тьфу, смотреть противно, бизнесмены засраные! Так и передай своей сестре! От души! – Последние слова он почти выплюнул.
– Ты зря заводишься, Костя! Она что, должна была пацана одна поднимать? Он ведь когда тебя там, ну, того… Думали ведь, что помрешь! Пашка-то только школу окончил!
– А чего парня поднимать?! Окончил школу и пошел бы в армию, как я! Там из него бы мужика сделали! Сам бы поднялся! А она его отмажет от армии, деньги заплатит и отмажет! – он вскочил со стула, но опять опустился, скривившись от боли в простреленном колене. – Я ни ее, ни этого поганца видеть не хочу! И слышать о них не хочу! Все! Ясно? Она зачем тебе квартиру рядом со мной сняла? Дождаться не может, пока я в ящик сыграю? И с деньгами от нее больше не приходи! Сдохну, а копейки не возьму!
– Ты совсем уже со своей войной башкой поехал! Самурай и есть! – Сергей шумно выдохнул. – Ну кто ждет, чтоб ты сдох поскорее? Она, наоборот, о тебе заботится! Лекарства на что покупать будешь? Опять ведь книг накупил, «лимона» на полтора, не меньше?!
Самурай… Костю коробило каждый раз, когда кто-то вспоминал о его «японском», как он сам его про себя называл, прошлом. Это было самым счастливым периодом в его жизни, за исключением, пожалуй, рождения сына. Поэтому он терпеть не мог, когда кто-то с грязными сапогами лез в его душу.
Сколько он себя помнил, их семья всегда состояла только из двух «я»: он и мать. Об отце он никогда не расспрашивал, а мать не рассказывала. Из коротких обмолвок он понял, что тот был военным и служил на флоте. К этой теме он старался не обращаться, понимая, что это ей, видимо, неприятно и тяжело вспоминать.
Фотографий отца в семейном альбоме не имелось, вообще такого понятия, как альбом, не было. В старой коробке из-под елочных игрушек лежали потертые снимки маминой молодости и его, Костиного, детства.
Вот – студентка филфака со смешными косичками и в цветастом платье. Вот – аспирантка в строгих очках в роговой оправе, только что защитившая кандидатскую по японской поэзии Средневековья. Вот – она, усталая и осунувшаяся от бессонных ночей, и маленький карапуз Костик. Вот – Костик на елке в детском саду, вот еще на линейке в первом классе с огромным букетом.
А вот Костя с мамой на празднике сакуры в Нагано. Это был его любимый снимок: они вдвоем в дурманящем облаке розовых лепестков. А еще мама на этой фотографии смеялась и была счастлива.
