Лето выгибалось золотистой дугой: поначалу невероятно длинное, достигнув же середины, вдруг принялось укорачиваться все быстрее и быстрее.
Запертый в глуши, на хуторе дальнего рижского взморья, где не было не только телевизора, но и газет, я просто жил. Начинал утро с парного молока и ломтей ржаного хлеба, присыпанных крупной солью, а потом шел бродить по знакомым лесным тропинкам. Там из утоптанной земли, расталкивая порыжевшую хвою к краям, узловатыми венами проступали сплетения корней. Покачивались на полянах лиловые метелки приземистого вереска, сквозь строй коренастых сосен долетал убаюкивающий шум волн – и все, больше ни звука. Песчаная полоса берега была чиста от людей до горизонта в обе стороны, лишь дважды в день мимо неторопливо проходил пограничный наряд, но ветер быстро затирал его следы.
Жарким днем, закончив мучить себя упражнениями, я падал спиной на разогретый песок между невысокими дюнами, разметывался витрувианским человеком и мечтал, глядя вверх. Оттуда, сквозь легкомысленную синеву и башни облаков, на меня выжидающе поглядывала Вечность.
Под этим взглядом как-то очень постепенно, но неотвратимо пожилой циник истаял, растворившись в теле подростка. На память о себе он оставил муть послезнания да горечь катастрофы.
Изменилось все. Мысли перестали кружить по поверхности, запинаясь друг о дружку; возникающие идеи теперь легко подхватывали меня и стремглав уносили вдаль. Мир стал восприниматься выпукло и ярко. Любая мелочь могла вскружить голову неожиданным восторгом: будь то запах подвялившегося на солнце покоса, беззастенчивый стрекот кузнечика или разбег прожилок на слюдяных крыльях стрекозы – все, все вокруг постоянно открывалось мне новой, волнующей кровь стороной.
Вернулась и порывистость движений. Сучковатое дерево вдруг стало вызовом, преодолеть который можно, только взметнувшись вверх до самой последней, опасно раскачивающейся развилки. Я вцеплялся в нее перемазанными душистой смолой ладонями и, запаленно дыша, победным взором окидывал открывающуюся ширь.
А еще до потемнения в глазах хотелось быть рядом с Томой, и я постоянно придумывал нашу случайную встречу. Конечно, я наизусть, до дня, знал ее планы: сначала к бабушке под Винницу, на парное молоко и черешню, прыгать с Чертова моста в Южный Буг и пугаться бодливых коров, а потом на два месяца с родителями под Феодосию, к вареной кукурузе и свежему бризу.
«Но ведь это только планы! Они же могут и измениться… А коли так, – грезил я, – то нельзя исключать и того, что они поедут не в Крым, а куда-нибудь еще. Что Крым да Крым! Они там уже сто раз были… В Прибалтике летом чудо как хорошо! И если вдруг они выберут Прибалтику, то в конце концов Томка знает, что я в Латвии. Поэтому нельзя исключить, – вводил я логичное допущение, – и того, что они могут как-нибудь проехать мимо меня на поезде или на автобусе».
Вот почему, оказавшись по какой-нибудь надобности у дороги или возле железнодорожных путей, я замирал, с надеждой вглядываясь в проплывающие мимо лица.
Ах эти расцветившие лето неумеренные мечты! Лишь иногда мне в голову тайком проскальзывала горькая мысль: «А ведь этого никогда не случится», и становилось очень не по себе.
Но вот теперь все это позади. Конец августа, и я еду убивать.
Понедельник 22 августа 1977 года, день
Полустанок Ерзовка, Валдайская возвышенность
– До школы! – выкрикнул снизу опечаленный Паштет.
Тепловоз в ответ энергично свистнул, а затем лязгнул сцепками и резко рванул, словно пытаясь выдернуть из-под меня старенький скрипучий вагон. Я покрепче вцепился в облупившийся поручень и высунулся наружу из пропахшего куревом тамбура. Поезд Малая Вишера – Бологое пошел в разгон, и воздух принялся перебирать отросшие за лето вихры. Я поежился от щекотки и махнул последнее «прощай» уплывающей назад фигурке.
Железка потянулась вдоль местного озера, что носит звучное, отдающее дремучей архаикой имя Зван. Я с пробуждающимся азартом вгляделся в темные воды. Увы, в этот раз так ничего и не успел – ни в лес сходить, ни потягать на зорьке рыбешку с шаткого самодельного мостка. Лишь с завистью обозрел свежую Пашкину добычу – здоровую корзину, доверху заполненную бравыми подосиновиками, да неприлично быстро выхлебал горшок плотной ухи. Пашкин дед долго томил почти черных окуней и четвертинки брызжущего соком картофеля в бульоне, оставшемся от варки раков, а в самом конце, уже сняв огромную стальную кастрюлю с огня, всыпал туда крупно нарубленные стрелки чеснока. Перед таким просто невозможно устоять! Да я и не пытался.
Ничего, в следующий раз обязательно все сделаю сам: и порыбачу, и в лес схожу. А сейчас – труба зовет.
Пашка, конечно, был не на шутку раздосадован. Он-то раскатал губу, что Дюха приехал на всю последнюю неделю, и начал оживленно расписывать ожидающие нас радости, как только я спрыгнул с высокой подножки. Здесь было все, вплоть до баньки по-черному и удививших меня своей раскрепощенностью планов на местных девчонок, однако я его жестоко обломал.
Паштет был заинтригован не на шутку и вился вокруг меня назойливой мухой, но я лишь мычал невнятно: «Надо, очень надо». В итоге он заподозрил меня в страданиях по случившейся летом любви. Я не стал его разубеждать, лишь договорился об алиби для родителей.
Вагон качнуло сильней. Я захлопнул дверь и, подняв с пола свой багаж, пошел внутрь. Аккуратно уложил на полку дерматиновый чехол с разборным луком и стрелами – не дай бог повредится что-то, запасного плана у меня нет. Спортивную сумку, в которой под слоем сменной одежды и пакета с едой скрывались пистолет и эсэсовский кинжал, поставил на сиденье рядом с собой, перекинув на всякий случай через плечо ремень.
Достал яблоко и вдумчиво захрустел. До Москвы с пересадками трястись до самого вечера, планы обеих операций выверены сто раз, остается только качать мозг. Поэтому открыл ближе к середине «Введение в теорию множеств и общую топологию» и попытался самостоятельно вникнуть в очередную метризационную теорему. Увы, как всегда, безнадежно, лишь голова налилась тяжестью в затылке.
Кто, ну кто все эти люди, способные понять фразы: «Спектром коммутативного кольца называется множество всех простых идеалов этого кольца. Обычно спектр снабжается топологией Зарисского и пучком коммутативных колец, что делает его локально окольцованным пространством»?! И ведь это – еще только учебник для студентов…
Обреченно зажмурился, готовясь, и подтянул понимание. Сначала в висках привычно включилось басовито нарастающее гудение, какое бывает у закипающей воды, а затем неторопливо вкрутило по мерзкому шурупчику. Переждал с минуту, бездумно глядя в окно, пока острота боли не сменилась неприятной, но терпимой ноющей нотой, и вновь вчитался в текст.
