ПРОЛОГ
Солнце висит высоко, и я чувствую его макушкой. Пахнет летом и чистой холодной водой, которой ветер насыщает жаркий день. Река стремительно бежит вперед, не оглядываясь, не ведая будущего. Я следую за ней. Я большой. Папа посадил меня себе на плечи и крепко держит за ноги. Я хватаюсь за его волосы, за лоб, за уши, боюсь, что упаду. Но страх уходит. Я развожу руки в стороны и лечу наперегонки с водой. Она шумит, так громко, что я едва слышу себя, но мне и не нужно. Я счастлив. Ведь я буду жить всегда, а если не всегда, то очень долго, так долго, что даже не сосчитать. И папа тоже. Он, наверное, проживёт меньше, но все равно долго. Почти вечно.
Мы с папой ловим рыбу на берегу. Папа встал за моей спиной, приятно навалившись своим могучим телом, взял мои руки, расположил их на удилище и стал показывать, как плавными движениями из стороны в сторону я буду «вести» свою первую форель. О таком я и не мечтаю, такое под силу только папе. Он уже наловил целое ведро, а у меня пока пусто. Может быть, удочка несчастливая? Да нет, она просто маленькая! Вот у папы – да. На такую огромную и ловить проще. Рыба, завидев ее издалека, сама начинает подплывать. Даже червяк не нужен.
Свою удочку я получил сегодня утром и сейчас держу ее словно ружье, запихнув под мышку, потому что так удобнее, хоть папа и не велел. Тяжелая она все-таки. А еще мне немного скучно. И завидно. И даже немного обидно. Рыбы-то нет! Она плывет мимо моего крючка. А папа снова вытащил! Какую по счету? Седьмую уже? Восьмую! Может быть, мое деревянное ведерко отпугивает форель? Это оно виновато, я понял! Я пинаю ведёрко, и оно катится к воде.
Папа меня успокаивает, а сам хитро улыбается. Конечно, он же поймал! А я – нет! Ну и ладно, не очень-то и нужно! Главное, что на ужин у нас будет форель, зажаренная до хрустящей корочки и такая сочная внутри. А я потом как-нибудь поймаю свою рыбу. Когда вырасту.
Папа плюет на червяка. Говорит, что это его секрет. Теперь понятно. Может, и мне плюнуть? Я приготовился достать крючок из воды, но вдруг почувствовал, что удочка убегает из моих ладоней. Что-то невидимое с силой тащило ее к середине реки. Я сжал пальцы что было сил и едва успел задержать ее побег. Подбежал папа, схватил удочку своими ручищами, и мы уже вдвоем не давали ей убежать. Он похвалил меня, а леска тем временем натянулась так, что любая веревка давно порвалась бы.
Это в самом деле рыба? Почему она такая сильная? Мы плавно «водили» ее из стороны в сторону, натягивая леску всё сильнее и отходя всё дальше от берега. Наконец папа спокойно сказал: «Дергай». Мы сделали движение вверх – вернее, папа сделал, а мои руки послушно последовали за удочкой. В воздухе затрепетала, словно пойманная птица в невидимой клетке, рыба – крупная, фунтов на десять-одиннадцать. Казалось, что, извиваясь в солнечных лучах, она вместе с водой разбрызгивает серебро своей чешуи. Переливается, трепещет, ослепляет. Иди сюда. Гладкая, скользкая, желанная. Заветная. Отправляйся в ведро. А где оно? Папа подцепил его ногой и, поднимая, спросил:
– Отпустишь?
Я замер от неожиданности. А он, снимая рыбу с крючка, такую жирную, снова хитро улыбается.
– Первую обычно отпускают, Джонни. Так ты даешь природе понять, что ты милосерден. Не жаден. В ответ она благодарно будет кормить тебя всю жизнь.
Он передает рыбу мне и смотрит. Я горд, что поймал такую. Она же огромна! Размером с мою руку! Как же мне жаль ее отпускать! Это невыносимо. Мне больше никогда не поймать такой! Я смотрю на папу в поисках поддержки, и он кивает мне в ответ. Я ее отпускаю. Но знай, рыба, за тобой должок.
День не спеша уходил от нас. Жизнерадостные лучи стали донимать, и я вслед за папой надвинул шляпу на брови. Мы заметили движение на том берегу: листья то шелестели, то снова замирали, высокая трава клонилась под тяжестью выверенных шагов. Мягко ступая большими черными лапами, к реке вышла пантера. Грациозная, блестящая кошка остановилась и посмотрела в нашу сторону. Она определенно нас видела, но смотрела поверх наших голов, как королева, пренебрегая взглядом в глаза. Два янтарных огонька переливались и мерцали, вбирая в себя блики последних отблесков солнца на бегущей воде. Изящное сильное тело, плавные линии которого превращали кошку в женщину, одетую в лоснящуюся черную шубку с фиолетовым отливом. Опасная красота, губительная. Завлекает, не отпускает. Мы этого желали, но пантера лишь горделиво прошлась вдоль берега, высунула розовый язычок и принялась лакать – жадно, но изящно. Она наслаждалась водой, мы наслаждались ею.
На прощание, уже напившись и уходя, пантера подарила нам взгляд. Остановившись, она словно невзначай повернула голову и посмотрела из-за своего бархатного плеча. Кокетливо, медленно облизнулась. Или это была улыбка? Или это и была женщина? Сколько прошло времени? Полминуты? Минута? Что такое время? Мы готовы были смотреть на нее, пока не умрем. От ее рук.
– Пойдем, сынок. Нам пора. Она ушла.
Мы живем в маленьком доме между рекой и городом. Папа сложил его сам, из бревен, когда только вернулся с войны. Он натянул мешковину между кроватями, и теперь у меня есть отдельная комната с окном, в которое я смотрю перед сном. Иногда я открываю его, чтобы впустить вкусный ночной воздух и сосчитать звёзды. Тогда огонь в очаге в соседней комнате начинает гореть сильнее, а папа узнает, что я не сплю. Частенько по ночам очаг уютно потрескивает дровами, а папа что-то пишет, комкает бумагу, швыряет ее в огонь и снова пишет.
Еще есть чердак, на который я забираюсь, когда мне весело, и прячусь от папы, едва сдерживая смешок, видя его нелепые попытки меня отыскать, чтобы задать трепку: ведь я опять забыл привязать нашу лошадь Бекки. Или не закрыл амбар, и куры разбежались. Или попросту снова без разрешения играл с папиным револьвером, который ему подарил какой-то друг. Красивый револьвер, блестящий. Папа называет его Ремингтон. И постоянно начищает.
Мы вдвоём весело живем, но я скучаю по маме. Папа говорит, что она уехала к родителям. Мама ведь тоже чей-то ребенок. Но я вижу, как папа хмурится, пытаясь улыбаться, когда говорит мне это. Я стараюсь его не расспрашивать, но ведь мне интересно. Я помню мамины длинные блестящие черные волосы, теплые глаза. А еще ее запах – запах молока, от которого так спокойно и уютно. Она безумно красивая, моя мама. Я помню ее беззвучные невесомые движения. Красивые люди только так и двигаются: легко, свободно, словно плывут по воздуху, паря над землей. Где мама сейчас? Когда вернется к нам? Я не спрашиваю об этом, зная, что папа опять плохо улыбнется и скажет что-то такое, что ничего не будет значить. Взрослые – они какие-то странные. Постоянно говорят «не ври», но сами только этим и занимаются. Ещё они говорят, что нужно уважать всех вокруг, но сами только и делают, что ругаются, дерутся и иногда даже стреляют друг в друга..
