В одном большом доме на улице Карла Либкнехта жили две старушки. Эти старушки были старые – старые, но молодились, а по вечерам выходили погулять на свежем воздухе. Кисейные платья одевали на себя, белые перчатки с длинными рукавами, широкополые шляпы с мантоньерками из шелковых лент и всякие другие модные одежды, скрывающие морщинки и дряблую кожу. У них были большие носы, выцветшие брови и глаза хитрые, хитрые. Правда, под глазами у них порой появлялись темные круги, на висках седина висела кудельками, но старушки в шляпах старались этого не замечать. Бодрыми и полными энергии были эти старушки.
Своих мужей они давно похоронили, взрослые дети их не беспокоили, поэтому старушки открыто наслаждались жизнью. Когда на прогулке их никто не видел, они даже подрыгивали на ходу этак шаловливо. Подпрыгнут на одной ноге и смеются. Подпрыгнут на другой и снова смеются.
В общем, такая компания была, что они обе всегда вместе. И никаких споров у них между собой не было, пока они не обращались к поэзии. Потому что одна старушка любила Ахматову, а другая Цветаеву очень ценила.
– Ахматова – гений, – говорила одна старушка в шляпе и делала нижнюю губу коромыслом, утверждая сказанное всем своим видом. – У неё каждое стихотворение – шедевр. Каждая рифма – находка… Аскетизм её жизни спровоцировал водопад изысканных сравнений. А её напускная холодность – это траур по утраченной в молодости любви.
– А мне Цветаева ближе, – признавалась другая.
– Это почему?
– Потому что у неё все стихи разные. По ритму даже.
– Ишь, куда хватила! По ритму. Много ты в ритме понимаешь, если Жирмунского не читала, – говорила первая старушка в шляпе и снова делала губы коромыслом. В общем, сразу было видно, что эта старушка – бывшая профессорша.
– Ритм – это основа стиха, – продолжала она. – Это стержень для поиска новых форм, скрепляющих зыбкую рябь сюжета.
Так спорили – спорили, две старушки в шляпах, а потом начинали читать стихи. Читали, читали, читали, пока не забывали нужные слова или не сбивались с дороги. Тогда одна старушка устало садилась на лавку в сквере, в тени какого-нибудь дерева, или на солнцепеке (если на улице было холодно), а другая продолжала стоять возле неё, носком ботинка темный камушек пошевеливая. Потом та, что на лавке сидела, как бы спохватившись, спрашивала:
– Тебе пенсию не добавили ещё?
– Добавили, – отвечала та, что стоит.
– А на сколько?
– На тысячу. А тебе?
– Мне меньше…
На этом разговор прекращался. Проза жизни старушек в шляпах не увлекала. Они боялись, что двигаясь в этом направлении, они когда-нибудь заговорят о ценах на мясо или молоко в магазине «Магнит», о том, где можно купить дешевые бананы и ливерную колбасу. Скукотища-то какая!.. Нет, до таких пустяков они не опустятся. Вот отдохнут ещё немного и пойдут кормить голубей к памятнику греческому богу, который стоит в Александровском садике напротив Адмиралтейства. Большой такой мужчина, мускулистый, солидный. Всё у него на месте. Там на клумбах, наверное, уже гвоздики расцвели, птицы на деревьях запели. Возле такого мужчины и посидеть приятно.
Старушки направились вдоль Александровского садика к памятнику Гераклу. Шли, шли, шли – выдохлись. Постояли немного, отдышались и дальше пошли. Тут уж не до прыжков и споров.
Пришли к памятнику Гераклу, приблизились к своей любимой скамейке, а на ней – незнакомые молодые люди сидят и целуются…
Ну, надо же, а! Нет никакого стеснения у нынешней молодежи. Никакой совести нет… И всегда так. Всегда какие-нибудь нахалы хорошее настроение испортят. Стыдно смотреть даже.
– Это наше место, – грубо сказала одна старушка молодой паре.
– Почему это? – отрываясь от губ любимой, удивленно переспросил молодой человек.
– Мы тут всегда сидели, – снова проговорила грозная старуха в шляпе, которая умела делать губы коромыслом, – и никто до вас не целовался тут… Никто не афишировал свою распущенность…
– Но мы любим друг друга.
– Это инсинуации, – отрезала профессорша.
На какое-то время бедные влюбленные растерялись. От возмущения не знали даже, что ответить. И слово инсинуации им было незнакомо. А потом молодой человек решительно сказал:
– Пойдем отсюда Рита. С этими одуванчиками я драться не буду. Их тронешь – они рассыплются… Пойдем.
– Сам ты… рассыплешься, – дрожащим от страха и возмущения голосом ответила ветхая старушка, которая пряталась за плечом подруги.
– Нет, я сейчас им покажу, как людей оскорблять. Я сейчас им покажу, – зло заверещала белокурая девица, снимая с ноги остроносую туфлю.
Нехорошая оказалась девушка эта. Злая, да ещё и драчунья.
В общем, пока молодые кричали и спорили – обе старушки в шляпах порядочно струхнули и даже попятились от греха подальше. Они, надо сказать, были вовсе не такие уж грозные, какими хотели казаться. И шляпы у них были выцветшие с отвисшими полями. И стихи они читали иногда чужие, неизвестно чьи, но уж точно не Ахматовой и не Цветаевой. Потому что старушкам хотелось памятью блеснуть, а память у них временами была совсем как решето. Удерживалось в ней только то, что не успело провалиться в темную бездну.
– Всех голубей распугали. Страни.
– Всех, – стали сокрушаться старушки в шляпах, когда молодые люди отошли от них достаточно далеко.
– У, паразиты!
– У… Целоваться им негде, видите ли! Распустилась совсем… В наше время такого не было. Наше время было воплощением нравственности. Служило ориентиром для всей планеты. Олицетворением добра.
– Да. И не говори.
Перед обедом старухи в шляпах старались попасть в кафе, которое всегда было поблизости от Исаакиевского собора с правой стороны. Это кафе когда-то очень давно, когда старушки были чуть помоложе, называлось «Бульонная». Там раньше пахло вкусно. Так пахло, что прямо на улице хотелось съесть чего-нибудь. К примеру – сухарь, или пряник, который с прошлого года в кармане завалялся.
В кафе старушки в шляпах садились возле широкого окна и заказывали себе по пирожку с капустой и по чашечке кофе с молоком. Деньгами они не швырялись. Пили кофе и смотрели в окно. Одна старушка в это время чувствовала себя, как в Париже на бульваре Сен-Жермен. Другая – вздыхала и смотрела на прохожих. Какой уж там Париж, честное слово. Так бы и поела ещё чего-нибудь мясного. Но неудобно. Хочется быть изысканной и утонченной. А утонченные люди много не едят.
