HIGH HEELS. ВЫСОКИЕ КАБЛУКИ
Если бы я была писательницей, я бы носила туфли на высоких каблуках. Шла бы в них куда глаза глядят по улицам, площадям, перекрёсткам и прислушивалась к тому, как каблуки стучат.
Я бы всё слушала и слушала, шла и шла. И со временем начала бы слышать не просто стук каблуков, а перестук особых ритмов – основных и производных, инвариантов и вариантов, ритмов второго и третьего порядка, тем высшего уровня, которые бы надстраивались друг над другом в высокую башню, или медленно проявлялись, как водяной знак, или образ на фотографии.
Моё внимание полностью бы поглотила эта музыка улиц и каблуков. Я бы даже специально заходила в частные дома и административные здания, чтобы походить по их коридорам и комнатам и послушать, как меняется звук каблуков, его длительность, высота и плотность от прикосновения к разным поверхностям.
Временами этот стук каблуков по бесчисленным асфальтам, линолеумам, паркетам, плиткам и дереву звучал бы так странно, что мне бы казалось: иду не я, а кто-то другой. И его ритм обретал бы собственную жизнь и собственный голос. И шёл бы рядом со мной. Как будто хотел мне что-то рассказать. Какую-то свою историю.
Вокруг меня светило бы солнце. Люди, которых я никогда раньше не видела, сновали бы туда-сюда. Каждый из них был бы занят своим делом и напоминал сухие листья, гонимые ветром в одном ему известном направлении. Время от времени ветер, действительно, гнал бы по сухому асфальту пожелтевшие листья клёна, неизвестно как попавшие сюда. И они как птицы, отбившиеся от стаи, кружились бы у меня под ногами, и эти движения напоминали бы мне странный танец. И я боялась бы их спугнуть. Боялась бы не расслышать, что они хотят мне сказать. Не понять. На языке, который я давно знала. Но забыла.
Мои шатания по городу привели бы меня в какое-то богом забытое место. Я бы постучала в случайную дверь. Четыре коротких удара, один за другим, и один длинный, замерший, как знак вопроса. «Так стучится судьба», – пронеслось бы у меня в голове, и я поняла бы, что бессознательно сыграла ритм мотива судьбы начальных тактов Пятой симфонии Бетховена. И мне бы вдруг стало так страшно, как если бы я стояла не перед обычной дверью, а в самую настоящую преисподнюю. И мне захотелось бы тут же развернуться и убежать.
Но я бы этого не сделала. «Войдите», – раздался бы сухой, но сильный голос откуда-то из глубины. Дверь со скрипом отворилась. Меня бы встретили следы упадка и запустения. Над всем этим вился запах гниения и заплесневелой сырости. И вокруг не души. Я бы поднялась по лестнице. Потом свернула направо в сумрачный коридор. В конце его обнаружила ещё одну дверь. За ней – ещё один коридор, больше похожий на узкую щель.
Мне бы бросилась в глаза лампочка, которая болталась на потолке и отбрасывала неверный свет. И этот разорванный свет напомнил бы мне конвульсии приговорённого к смерти, который ещё немного и покинет этот мир навсегда. Я шла бы по коридору, ведомая каким-то непонятным чувством. Может быть, я здесь уже когда-то была.
Я бы поворачивала то направо, то налево. Поднималась то вверх, то вниз. И совсем не думала бы о том, что ждёт меня впереди. Как могло так получиться? Как я сюда попала? Как я найду дорогу назад? Всего три коротких вопроса по нарастающей. Мне очень хотелось хоть с кем-то это обсудить. Но рядом никого бы не было. Только я одна. Каблуки туфель стучали по каменному полу, и я цеплялась бы за эти звуки, как человек, который смотрит на себя в зеркало и цепляется за собственное отражение. Он смотрит на самого себя и хочет убедиться, что ничего в нём не изменилось с того момента, как он видел себя в последний раз, и всё его существо, сосредоточенное в зеркальном отражении, сохранило свою форму и целостность.
И повторяющийся стук каблуков точно так же, как и знакомый образ в зеркале, давал бы мне точку опоры, которая одновременно являлась бы средоточием всего того, что есть я в данный момент, перед лицом меняющихся обстоятельстве и неопределённости общей ситуации. Я бы всё так же шла вперёд, и с каждым шагом сокращалось бы расстояние между мной и неопределённостью, но звук каблуков давал бы мне ощущение устойчивости и реальности происходящего. И эта реальность была бы такой абсолютной, что её легко можно было бы перепутать с чувством, которое нам даёт равномерная упорядоченная жизнь, в которой всё повторяется и абсолютно ничего не происходит.
Потом на мгновение бы остановилась. Вокруг меня царила бы тишина. Как на кладбище. Как будто весь мир притворился мёртвым и прислушивается к биению твоего загнанного сердца и шуму крови, бешено несущейся по венам.
Так вот. Если бы я была писательницей, то у этой истории было бы продолжение. И может быть, даже настоящее приключение. За каждой дверью скрывался бы свой мир. У каждого из этих миров было бы своё имя – странное и загадочное – Каманди, Исфаар Реобар, Пем, Тендук, Чагатар, Шерман, Формоза. Там паслись бы белые быки. И водились редкие виды попугаев. И земля приносила бы плоды круглый год.
За одной из них сидел бы Бетховен и работал над Тринадцатой симфонией. А рядом с ним Арнольд Шёнберг превращал математические формулы в музыкальные шедевры. Ещё дальше – Василий Кандинский синтезировал бы синергическую палитру звукокрасок. И ещё Дебюсси что-то там химичил на грани тишины и звука и переписывал чужие кульминации наоборот: вместо фанфар – тихий взмах ресниц, вместо барабанов, тарелок и оглушающего шума двойного оркестра – исчезающая мелодия флейты и лестница на эшафот. Майлз Дэвис, Чет Бейкер и Жульетт Греко тихо грустили в сизом сигаретном дыме.
А Моцарт бы демонстрировал умопомрачительные трюки и проходил сквозь стены. И там бы рос редкий сорт роз, от аромата которых у случайно забредшего путника кружилась голова, и он забывал бы обо всём на свете. Включая то, откуда сам пришёл. И только ветер гнал бы листья клёна. И они танцевали странный танец под ногами. И я бы боялась их спугнуть. Боялась бы не расслышать то, что они хотят сказать. Не понять. На языке, который я давно знала, но забыла. Как песня без слов. Я бы обо всём этом написала.
Если бы об этом не написал уже кто-то другой.
И прогуливаясь по улицам и площадям, по бесчисленным ответвлениям и коридорам в туфлях на высоких каблуках, я бы спрашивала себя: «А может быть, всё это имеет какой-то смысл?!» – «Может быть, и имеет. А может быть, и не имеет», – явственно ответил бы мне какой-то сухой, но сильный голос.
В ритме шороха кленовых листьев и стука каблуков.
