– Ух ты, – завороженно произнес Нарти. – Я и не знал, что здесь такое бывает.
Клах ничего не ответил, продолжая мерно шагать, подозрительно поглядывая на приближающийся холм.
– Костер разведем, – вслух мечтал Нарти, – обсушимся, согреемся по-человечески, горячего поедим…
– Обогреться ты и здесь можешь, – подал голос Клах. – Всякая пакость тоже на холм тянется, таких, как ты, поджидает.
Нарти не возразил, хотя какая пакость может водиться в Прорве? Кроме моховых тараканов, здесь никто не выживет.
Поднялись на сухое. Деревья на холме стояли огромные, вдвое против тех, что в родных лесах.
– На той стороне, за ветром, – бормотал Нарти скорей самому себе, чем напарнику, – костерочек…
– Кх-х… – охотничьим шепотом прервал горячечные мечты Клах, и Нарти замер, не смея даже моргнуть. Не та вещь охотничий язык, чтобы в бездельную минуту перебрасываться на нем незначащими фразами.
Клах опустился на колени, прижал ухо к плотной, усыпанной опавшей хвоей земле.
– Слышишь?
– Э… – выдохнул Нарти знак несогласия.
– Гулко…
– Плотная земля всегда гулкая.
– Это не земля. Уходим. Только тихо.
Видно было, что Нарти не хочется покидать уютное место, но возражать старшему он не смел. Лишь когда холм, такой с виду удобный и подходящий для ночевки, остался далеко позади, Нарти спросил:
– Что там было? Я ничего особого не увидал.
– И не увидишь. Оно внутри. Что – не спрашивай, сам не знаю, но скоро этот нарыв прорвется, и оно наружу вылезет.
– Так может, еще не сейчас?
– Ты за это дело не беспокойся. Само по себе оно, может, еще погодит, а как развели бы мы костер, тут бы оно от жара и доспело. А без костра какой толк на ветру сидеть?
– А!..
– То-то и оно. Ты такие вещи примечай. Я свое отходил, а тебе на будущий год по этим местам молодых водить.
– Я вот думаю: а если мужчины на этом холме на ночевку остановятся?
– Не остановятся. Они ходом пойдут. За один день всю Прорву. Сам, что ли, не знаешь?
Клах остановился на ровном месте, подальше от кочкарника и возможных ямин, вытащил охотничий нож и, вонзив его по самую рукоять, с натугой повел, вспарывая моховину. Нарти принялся помогать, и вскоре толстый пласт был выворочен и загнут белыми корневищами вверх. В яму медленно натекала желтая вода.
По углам и по центру поставили стойки, сверху наложили лаги. Все это добро Нарти тащил на спине. Вес немалый, но без него на Прорве никак. Нарти улегся на спину, прямо в воду, выставил руки, готовясь принять тяжесть. Клах как можно осторожнее опустил поднятый пласт на прежнее место. Совсем ровно моховина не легла, получился бугор, но, если со стороны смотреть, не очень и заметно. Клах притоптал моховину с краев и пролез в укрывище сквозь оставшееся отверстие.
Воды натекло в самый раз, чтобы накрыть лежащие тела. Мешки пристроили у выхода, где было посуше. Нарти уже достал головеху, обмакнул ее в воду, и головеха тут же засветилась неживым голубоватым светом. Клах вытащил хлеб и тонкие полоски вяленого мяса, которые тоже тащил Нарти.
– Ешь.
– Мне не хочется.
– Все равно ешь. Это в тебе мужская дурь бунтует. Мужчины, когда через Прорву бегут, не едят ничего. А нам – надо. Меня так с души воротит, глаза бы на этот хлеб не смотрели. Но ведь ем. Иначе не дойдем: сам видишь, какая дорога.
– Я что хочу спросить, – проговорил Нарти, старательно разжевывая жесткие волокна мяса, – вот ты говоришь, мужчины Прорву за день перейдут. И все это знают, даже малыши. А я теперь думаю – сказки это. Мы уже два дня идем, а Прорве конца-краю не видать.
– Видать. Завтра дойдем.
– Три дня, а им надо за один. Пусть даже они налегке побегут, все равно половина не добежит.
– И что? Лучшие добегут. А что много людей гибнет, так еще никто не отказывался бежать через Прорву. На тот край можно ведь и окольной тропой добраться. На юге есть безопасные проходы, но там люди не ходят. Прежде, говорят, там стада гоняли, а теперь и этого нет. Конечно, некоторые гона не выдержат, но по большому счету, если бежать через Прорву, крови получается меньше. Пусть лучше слабые во время гона погибнут, чем их свои убьют.
– Не понимаю! Зачем кого-то убивать?
– Ты еще молодой. А потом увидишь, что во время гона делается, и поймешь. А если я тебе сейчас все расскажу, ты не поверишь. Просто не сможешь поверить, как бы ни старался. Вот скажи, ты помнишь свое детство?
Лицо Нарти скривилось.
– Немножко помню, – прошептал он. – Маму помню. Чашку молока… оно такое белое, а какое на вкус – не вспомнить.
– А как тебя выгнали и за что – помнишь?
– Н-не помню… – губы у Нарти тряслись, казалось, молодой охотник сейчас заплачет. – Наверное, я самый плохой.
– Оставь… Этак каждый будет самым плохим. О таких вещах не принято разговаривать просто потому, что почти никто не помнит своего детства. Вспоминается кое-что по мелочам. А я так и вовсе ничего не помню.
– Тебя разве тоже выгнали?
– Тоже, Нарти, тоже. И всех остальных. Молодые парни об этом не говорят, но все мы оттуда, с того края Прорвы. Это общая боль живущих в селении.
– А теперь мы идем просить прощения за всех, чтобы нас назад приняли? А они захотят? У них же там хорошие остались, зачем им еще плохие?
– Тут не все так просто. Но совсем все я тебе потом расскажу, когда назад пойдем. Я и сейчас с тобой говорю только потому, что Агик и Вал погибли, нас всего двое осталось. А на будущий год ты пойдешь через Прорву разом с тремя новичками. Старшим пойдешь, хотя тебе еще самому бы пару лет поучиться. А ты за все будешь отвечать. И главное, чтобы люди друг друга бить не стали. Мы же тут собрались самые плохие, у нас это просто, а человеческая кровь зря проливаться не должна.
