Предисловие
Рукопись, найденная в шкафу
В любой старой квартире найдется дальний угол на антресолях, или полка в шкафу, или еще какое-нибудь забытое место, где пылятся старые журналы, газеты, письма, фотографии. Однажды, совершая большую уборку и выбрасывая ненужные вещи, хозяйка наткнется на эти хрупкие, пожелтевшие листы бумаги, сыплющие удушливой трухой при малейшем прикосновении, и нечто необъяснимое заставит ее резко умерить уборочное рвение. Минуту назад в картонную коробку для мусора безжалостно отправлялись старые «Работницы», «Правды», какие-то детские рисунки и школьные тетрадки, и вдруг рука, ухватившись за уголок тонкой газетной бумаги, на котором можно разглядеть несколько слов с твердым знаком на конце и странным окончанием «-ыя», замирает, потом осторожно достает перевязанную бумажной веревкой пачку и… на этом уборку можно считать законченной. Вернувшийся с работы муж застает свою половину сидящей на полу в коридоре перед вывернутым наизнанку шкафом, среди вороха тряпья и скомканной бумаги, читающей ветхие желтоватые листки, мелко исписанные фиолетовыми строчками с изящными росчерками. Посреди прихожей стоит ведро, в котором давно киснет тряпка, ужин не готов, растерянная голодная кошка бродит среди руин и недоверчиво косится на пылесос…
Именно так все это и выглядело, когда я решила опустошить шкафы-антресоли и, не щадя ностальгических воспоминаний, выбрасывала подшивки «Веселых картинок», первые свои изобразительные и литературные опыты и черновики папиных научных работ. Неожиданно я нашла истертый до лохмотьев кожаный портфель. Заглянув во внутрь, я обнаружила там несколько дореволюционных газет, судя по заголовкам, выпускавшихся в Одессе, письма и рукопись, обернутую двумя слоями серой бумаги. На письмах значился одесский адрес и фамилия с инициалами, принадлежащими моей прабабушке, но больше всего меня заинтересовала рукопись. Спустившись со стремянки, я уселась прямо на полу и развернула оберточную бумагу. Справившись с приступом кашля, насморка и слез, вызванного невидимым облачком бумажной пыли, я стала читать, и оторвать от этого занятия меня смог только голодный муж спустя несколько часов.
Поначалу читать было невероятно трудно, но потом непривычное написание слов, не слишком разборчивый почерк и периодическое многократное чихание уже не мешали мне следить за приключениями нормандского рыцаря сира Мишеля де Фармера, происходившими в конце двенадцатого века на территории Англии и Франции. Короткая пауза на приготовление ужина мужу и прочим домашним питомцам, пересказ уже прочитанных мною событий, противоаллергическая таблетка, – и мы уже сидим вдвоем посреди уборочной разрухи, водя пальцами по строчками и помогая друг другу читать неразборчивые слова. Квартира приняла прежний мирный вид под утро, когда загремели по соседней улице трамваи; тогда же была наконец выгуляна терпеливая и кроткая собака…
Так в нашу жизнь вошел сир Мишель и зажил самостоятельной, независимой жизнью. Порой с этим гордым и бесстрашным благородным нормандцем было очень трудно совладать…
Рукопись моей прабабушки не имела начала и конца, часть листов была вовсе утеряна, даты нигде не были указаны – возможно, потому что писалось все это по наитию, для развлечения себя и близких, и больше всего напоминало зарисовки к будущему большому роману, которому никогда не суждено было родиться. Об авторе я знала немного, только из скупых воспоминаний моей бабушки. Ее мать, Мария Смелянская, жила в Одессе на Канатной улице, закончила Одесскую Консерваторию и преподавала игру на фортепиано. В 1941 году она вместе с мужем была убита фашистами. В бабушкиной комнате висела старая фотография – темноволосая дама в светлом кружевном платье, темной длинной накидке и изящно изогнутой шляпке, убранной розами, поверх высокой прически.
Идея воплотить в жизнь мечту моей прабабушки возникла сама собой. Эскизы и наброски были настолько живые и яркие, что сами просились собраться в единую картину. Это было похоже на составление мозаики из старых фигурок, половина из которых потерялась, приходилось придумывать и дорисовывать их самим. Поначалу слова, отпечатанные на компьютере стандартным шрифтом, без твердых знаков и «ять», казалось, описывали совсем другого человека, сир Мишель никак не желал вписываться в современные законы стилистики и орфографии. Его можно было понять – однажды попав в чужой роман, он был оскорблен так, что готов был вызвать своего двойника на поединок, а потом угрюмо замкнулся в себе. И теперь, наученный горьким опытом, он сопротивлялся изо всех сил, не желая больше позировать. Но то ли нам удалось вновь завоевать его доверие, то ли он почувствовал некую родственность душ – моей и его создательницы, настал миг, когда сир Мишель согласился принять обновленный облик. Новая жизнь ему очень понравилась, и он настолько в ней освоился, что мы не всегда могли предвидеть, что ему взбредет в голову выкинуть в следующей главе. Были моменты, когда он заставлял меня бросить все – работу, домашние хлопоты и заботы, и настойчиво звал за собой, требуя немедленно зафиксировать на экране компьютера его очередное похождение или интересную мысль, пришедшую ему в голову. Кое-что он доверял описывать только мне, полагаясь на женскую интуицию, иногда требовал мужа. Порой мне представлялось, будто мы открываем вчерашний файл, а там прибавились сами собой еще несколько абзацев!
Отреставрированные эпизоды из рукописи перемешались с нашими связками, и мы сами не всегда понимали, где слова, написанные на прошлой неделе, а где те, что были придуманы в конце прошлого века. Казалось, будто между той девушкой и мною протянулась невидимая нить, по которой движутся мысли и образы, процесс творчества происходил сам собой, мне же оставалось только вовремя нажимать на кнопки, а потом, перечитывая, исправлять ошибки.
Кое-что из «рукописи, найденной в шкафу» не попало в роман совсем. Например, стихи провансальских трубадуров, вынесенные в эпиграфы и встречающиеся в тексте, в рукописи были процитированы на старо-французском, и приходилось выискивать их современные переводы. Иногда случалось проводить расследования и выявлять, кто был прототипом того или иного персонажа, проверять даты исторических событий. Например, под личиной сира Пейре де Бариллета скрывался широко известный в описываемые времена менестрель Бертран де Борн, который посеял столько раздоров в королевской семье и между своими соседями, что Данте в «Божественной комедии» поместил его в один из кругов Ада, несущим в руке собственную голову. Однако мы не стали скрупулезно отслеживать точность всех исторических событий и совпадение с реально существовавшими персонажами, – в конце концов, сиру Мишелю было виднее, как живому свидетелю, и мы во всем полагались на его безупречную честность и в большинстве случаев трезвую память. Так же оставили без изменения и написание имен собственных, географических названий и некоторых исторических терминов.
