О СТИХАХ МАРИНЫ КОСТАЛЕВСКОЙ
Марина Косталевская – прежде всего лирический поэт. Какова ее лирическая тема? Это тема – голос внезапности, переменчивости Судьбы, голос дыхания, перебиваемого внезапной дрожью. По стихам Марины Косталевской можно проследить, как созревает душа.
В книге нет буквальной хронологии, она выстраивается, прорастает с той же естественностью, с какой растут цветы и деревья. Конечно, в ней угадываются какие-то узловые моменты биографии, неординарность человеческой и женской судьбы, переезд через океан, обретение новой жизни. Но не это главное, эти биографические проблески – не явное, потому что само существование стиха, поэзия как ежедневное духовное напряжение заслоняют все остальное. География этой книги – прежде всего стороны души, а не стороны света.
Лучшие стихи Марины Косталевской зачастую близки к парадоксу, к оксюморону. Они – напоминание о том, что у всякой медали есть оборотная сторона. Именно так прочувствованы, так написаны многие стихотворения. Эта книга еще раз подтверждает не новую мысль о том, что главное в стихах – не содержание, а содержательность, и она у Марины Косталевской глубока и, что мне кажется важным, незаемна, она – продолжение ее собственного существования.
Своими корнями стихи Марины Косталевской иногда уходят очень глубоко, нередко вызывают даже евангельские и ветхозаветные аллюзии. И именно оттуда, из бездонного исторического колодца и великой мифологии, происходит возвращение к себе.
И я безвидна и пуста
была сотворена,
не удостоившись креста,
невинностью грешна…
Однако в стихах Марины Косталевской можно найти аллюзии и к поэзии Серебряного века, и, в частности, к лирическому наследию Анны Ахматовой.
Я пью за родство душ,
за то, что один – муж,
за то, что одна – страсть,
за то, что легко впасть
в безгрешный, как сон, грех,
за то, что нельзя всех
любить на один лад,
за то, что есть сын, брат,
друг и отец к тому ж,
а не один муж.
Марина Косталевская словно вычленяет свое время из общего времени, из времени вообще, и через него она определяет и свои взгляды, и свои поступки. Вот, пожалуй, истинная тема этой книги, ее лейтмотив.
Тема эта звучит иногда нежно, иногда жестко, иногда беззащитно-трогательно, но всегда – четко и определенно. Внятно, вопреки многим иным голосам. Внятность эта проступает и в лирической миниатюре, и в «Венке сонетов». Звук стиха совпадает с метрономом. Звук этот естественен, как походка, как дыхание сильного и достойного человека. И это уже очень много. Что бы ни писал поэт, он всегда пишет о своей судьбе:
Искать укрытье поздно,
и где-то впереди
уже разрежен воздух,
запрятанный в груди.
Давно кем-то сказано, что поэзия есть чувство собственной правоты. Эту истину полностью подтверждают стихи Марины Косталевской.
Евгений Рейн
Весь мир открыт. Чиста страница.
Напоено мгновенье снова
желанием остановиться,
продлиться, перелиться в слово.
Еще не различимы звенья
и поступь звуков не ясна.
Еще лежит стихотворенье
песчинкой в раковине сна.
Но мановением руки,
уже скупым и суеверным,
отмечен поворот строки,
который отзовется первым.
Скреплены земною осью
на стихи и на беду,
даже имя это – Осип
знали в Пушкинском роду.
Пела эллинская память
им бессонницей ночей,
и лежал сизифов камень
горкой пепла на плече.
Медлил долгое столетье
Черной речки поворот,
ждал, пока Россия, Лета
станет Речкою Второй.
Это только параллели,
но они сойдутся там,
где за точкой дальней цели
нет названия стихам.
Где названье – бесконечность,
где, свободный от примет,
есть единственный и вечный
Божьей милостью поэт.
Поблажек ночь не терпит.
В разбавленности дней
тревоги привкус терпкий
скрывается на дне.
Но в полночь дрожь колотит,
как сторож, бьющий в лист.
И обогнал в полете
стрелу веселый свист.
Искать укрытье поздно,
и где-то впереди
уже разрежен воздух,
запрятанный в груди.
Уехать бы за все, что было.
За – было… Стало быть – забыть.
Чтоб память, словно чай, остыла,
пока считаются столбы,
и тонут звоны ближних сосен
в распевах сосен вдалеке,
и знак ромашки на откосе
верней гаданья по руке,
перечисленьем остановок
унять соблазны дневника
и всем словам учиться снова.
Ромашки… Сосны… Облака…
О, детский обиженный всхлип!
Открытие тайны под спудом.
Глашатаи весть донесли:
Виновен! Надейся на чудо.
Надейся! Спасенье придет.
Покайся! Виновность забудут.
Словам наступает черед —
Простите! Я больше не буду.
И слов этих грозный конвой,
покрыв твои козыри крапом,
идет неизбежно с тобой
по дням, по часам, по этапам.
Ты их повторяешь опять,
привычкой стирая значенье.
И люди привычкой прощать
стирают твое искупленье.
Но детская старая весть
разрушит проказы, причуды.
Прощали, покуда ты есть.
Простите! Я больше не буду.
Я покорна наитьям, открытьям
под крылами распластанных строк,
перехлестом рифмованных нитей
начался обучения срок.
Остается принять, не пеняя,
этих звуков ласкающих власть,
на смиренье гордыню меняя,
поклониться, склониться, упасть.
Чтоб явило свое назначенье
то, что мнилось, как тягостный плен,
чтоб начать ритуал посвященья
немотой преклоненных колен.
Начал стебель партию кларнета,
а теперь звучит со всех сторон
в оркестровке солнечного света
нетерпеньем вызванный канон.
Лишь меня тропинка незаметно
подголоском в рощу увела,
как уже вступает тема ветра
трелью листьев на басу ствола.
Встала в гордой точности аллея —
окончанье фразы придержав,
прохожу звучаньем параллельным,
как внутри пассажа из октав.
Ветка тень отбросила косую,
перешла в минор, а я за ней,
и шагов ритмический рисунок
перебит синкопами корней.
Дирижер, бетховенский наследник,
облака пронзает медью дня,
чтобы взмахом палочки последним
сотворить, как заново, меня.
А. В. Азарх
Даруй мне право на прощенье:
живя не плача, не завидуя,
прийти к подножью блудной дщерью
из дома племени Давидова.
Я слышу темы приближенье,
и в ней нацелен каждый звук
как обещанье откровенья
в ладони распростертых рук.
Но кровь в движенье непокорном
тревожит сердце не напрасно,
гудит несмолкнувшим аккордом
органный бас Екклесиаста.
Все в этом мире суета,
и горечь этой правды вечна,
и тень от моего креста
по-прежнему шестиконечна.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
