Долина Гудбранна, центральная Норвегия
Поздняя осень 1217 года от Рождества Христова
На вершине невысокого холма, под небом цвета старого сланца, распростерлись мертвые тела. Все они были в растерзанных доспехах: кольчуги порваны, щиты сломаны, а шлемы расколоты на части свирепыми ударами. Не было им счёта, и лежали они не идеальными рядами, – так мертвецы лежат после того, как сталкиваются стены из щитов, а люди падают, словно колосья под лезвием жнеца, – а скорее кучками и буграми, будто сам Спутанный Бог, хитроумный Локи, решил наполнить землю прахом убитых норманнов. Их кровь смешивалась с другими телесными жидкостями, превращая ранний снег под ногами в алую кашицу.
Холодный северный ветер стонал в вечнозеленых елях, окружавших холм. Он гремел древками копий, что росли из тел убитых как трупные цветы, их лезвия уходили корнями в животы и спины; он разрывал ткань сброшенных знамен. На некоторых была изображена голова волка на белом поле. На других, более многочисленных, красовался чёрный крест. Вдруг ветер стих; воцарилась абсолютная тишина.
Среди этого запустения мелькнуло движение. Великан с каштановыми волосами, одетый в драный пластинчатый доспех, вскочил на ноги, крепко сжимая в окровавленном кулаке зазубренный меч. От его дыхания шел пар, пока он пыхтел после напряжённой битвы. С его бороды капали кровь и слюна; запачканное алым лицо было обращено к небесам. Нетвердо стоя на ногах, великан переступил нагромождения трупов, обозначивших горнило битвы, и начал искать наверху малейший признак божьей милости к его победе – разрыв в облаках, луч света из небесного царства, хоть что-нибудь. Но перед ним раскинулось лишь бескрайнее тёмно-серое пространство, твёрдое, как арктические льды. Слёзы навернулись на его глаза, и великан поднял меч рукоятью к небу.
– И-Иисус! – сказал он хриплым голосом. А затем громче: – Иисус!
– Он тебя не услышит, – протянул в ответ кто-то за его спиной.
Мужчина резко обернулся.
Из того же месива трупов поднялась женщина. Однорукая дочь Одина, чьё левое запястье заканчивалось железным кулаком, созданным специально для щита. Похожая на рубины кровь свернулась в звеньях её кольчуги – теперь изрубленной и рваной после всех этих схваток с копьями.
– Ульфрун Хаконардоттир, – произнёс великан, скалясь и шипя от гнева.
Женщина, Ульфрун, тяжело опёрлась на длинную дубовую рукоять топора. Здоровой рукой сняла то, что осталось от шлема, – он треснул по швам в том месте, где принял на себя смертоносный удар. Ульфрун отбросила его в сторону. Мокрые волосы цвета древесной золы рассыпались по её плечам.
– Хеймдул Клятвопреступник, – прорычала она.
– Женщина, у тебя больше жизней, чем у кошки! Я видел, как Гутрум нанёс тебе смертельную рану.
– Это? Так, детская игра, – ответила Ульфрун. – Твой Гутрум решил меня пощадить и умер за это.
– Тогда ему выделили славное место по правую руку от Христа, рядом со святыми и мучениками.
Громкий смех Ульфрун был похож на стук камней.
– Эта ложь тебя успокаивает, Клятвопреступник?
– Мои чресла опоясаны поясом истины, – сказал Хеймдул. Он хрустнул косточками в шее, сняв с плеч напряжение, затем ударил плоской стороной меча по каблуку своего подкованного сапога, сбивая кровавый ледяной налёт. – А на груди – знак правосудия.
Ульфрун подняла топор, его изогнутое лезвие было выковано из испанской стали, а рукоятку пересекали железные тяги.
– И эти лохмотья ты будешь носить со всеми своими псами, что сидят за дверями Вальхаллы и выпрашивают объедки со стола Всеотца! Вы повернулись к нему спиной! Разрушили его алтари, сожгли священные рощи, и ради чего? Чтобы ваш несчастный правитель получил корону, благословленную каким-то целующим крест идиотом в Риме? Нет, Хеймдул Клятвопреступник, ты скоро узнаешь правду!
– Языческая ведьма! У нас только один отец, и он – не одноглазая сказка, которую рассказывают детям! Один? Плевал я на твоего Одина! Я мочусь на твоего Одина! Я сын Божий, присягнувший Белому Христу!
Быстрее, чем можно было ожидать из-за его крупного тела, Хеймдул начал бой. Он взмахнул своим зазубренным клинком, стремясь нанести удар слева. Ульфрун не дрогнула. Она не уклонилась от свистящего клинка, который вот-вот мог оборвать её жизнь. Вместо этого шагнула вперед и поймала его костяшками пальцев своего железного кулака. Меч сверкнул и отскочил; лязг удара разнесся эхом по холму. Далеко на севере, из-за окутанных облаками вершин, словно в ответ донесся раскат грома. Ульфрун откинула голову назад, прислушиваясь к чему-то, что могла слышать только она, а потом обнажила зубы в свирепой улыбке, ничуть не смягчавшей жёсткие черты лица.
– Я же говорила, – сказала женщина, опуская взгляд, чтобы посмотреть на Хеймдула. Её голубые глаза мерцали ужасным магическим светом. – Твой Пригвожденный Бог не слышит тебя.
Ульфрун Хаконардоттир – Ульфрун Железная Рука – была подобна буре. Она сражалась как волчица, в честь которой и была названа, её коварство и ловкость закаляли дикий дух, вплетенный на станке в клубок её жизни. Так же, как и у волчицы, её поджарые мышцы и крепкие сухожилия были не слабее мужских. Лезвие топора сверкнуло в бледном свете осени, и она яростно обрушивала удар за ударом на щит своего врага. Прерывистое дыхание, звенящий треск, скрежет и скольжение стали по железу были единственными звуками, пока она отбивала неуклюжие ответные удары Хеймдула и чуть не снесла ему голову. Его спас лишь поспешный прыжок назад.
Ульфрун дала ему минутную передышку – достаточно, чтобы почувствовать холодные руки Норн, пока те собирали распущенные нити его жизни, держа наготове ножницы. Хеймдул стоял в тени своей гибели и не видел её. Это было ясно написано в глубоких зарубках на его мече, в поту, что обжигал глаза, и в дрожащих конечностях. Он был так близок к краю пропасти, что ему даже не хватало дыхания воззвать к своему Пригвожденному Богу. Ульфрун окинула всё это взглядом… и рассмеялась.
Этот звук, язвительный женский упрёк, поразил Хеймдула так, как ни один физический удар. Он прошёл сквозь кольчугу и впился в кожу. Когда же проскользнул сквозь мышцы и кости, пронзил обнажённое сердце его хрупкой гордости, Ульфрун увидела, как Хеймдул поморщился. Она подумала, что в тот момент ему было ни до любви Белого Христа, ни до божественного спасения. Помнил ли он наставления этого так называемого Господа подставлять другую щеку и возлюбить врага своего? Нет. Лицо норманна налилось яростью. Тут не хватит никакого прощения. Эту боль могла исцелить только кровь. Кровь Ульфрун. Мужчина обнажил зубы в животной ухмылке. Побелевшие костяшки пальцев хрустнули, когда он обеими руками схватился за рукоять меча. И тогда Хеймдул с бессвязным криком ринулся в атаку.
