Esse oportet ut vivas, non vivere ut edas.
Это началось в один из серых ранне-весенних дней две тысячи седьмого года. Моих родителей тогда собирались отправить на обучение в Петербург и, в припадке невиданной щедрости, разрешили взять с собой меня, шестнадцатилетнего ничем не примечательного девятиклассника. Такую возможность упустить никак нельзя было – не то, чтобы я как-то очень уж плохо чувствовал себя в родной Астрахани, но это ж Петербург! Аматори, Джейн Эйр, да те же КиШи! Игровые, музыкальные и одёжные магазины, рок-бары… И целая неделя свободы, без уроков и домашних заданий! Да ради такого я был готов вытерпеть и два дня картинно-музейных пыток с мамочкой. И даже три!
Никаких особых причин оставить меня дома у родителей не было: учился я неплохо, даже по нелюбимой биологии позволял себе не больше двух троек в четверти; по поведению особых замечаний не имел; мамины цветочки, папиных рыбок и общесемейную бестолковую помесь щётки для перьев с бультерьером холил и лелеял. Но мамочка не была бы мамочкой, если бы не использовала сложившуюся ситуацию в благоприятных для моего здоровья целях: со дня объявления о поездке и до самого вылета в Питер мне вменялось в обязанность есть не менее двухсот грамм овощей в день. И ладно бы картошки: этого овоща я бы и килограмм сожрал без проблем. Но с точки зрения мамы картошка – не овощ. А всякие там капустки, морковки, фасольки – овощи. Причём, всё это размороженное, похожее на мокрую тряпку, побрызганную соответствующими духами. Живём-то мы не в тропиках, и в марте, когда и жидрики1 ещё от холода чуть ли не синеют, добыть это всё свежим можно, наверное, но сложно и накладно.
Так вот: в один прекрасный день, вернувшись со школы, я выудил из холодильника сковородку с тушёной гадостью с мясом, отрезал себе хлеба и знатно охренел: стоило мне взяться за кусок правильного, коричневого, посыпанного семечками, бородинского, как он тут же превратился в початок (побег или как там эту штуку у капусты называют) брокколи. Свежей, прошу заметить, брокколи.
Я поначалу решил, что всё, доелся овощей – пакую свои хурды-мурды и прямиком в психушку вместо Питера. Но, стоило мне разжать пальцы, роняя капусту на стол, как она ещё в полёте превратилась обратно в кусочек хлеба. Точно такой же, каким он был до превращения в брокколи.
За два часа экспериментов выяснилось следующее: весь мир – брокколи. Точнее, весь мир превращается в брокколи, стоит мне прикоснуться к нему пальцами и, возможно, языком, зубами и прочим, что водится во рту. Ибо, будучи откушенным, прожёванным и проглоченным, хлеб обратно хлебом не стал. Но мясо, подцепленное вилкой и судорожно почти что проглоченное, осталось мясом, безо всяких там посторонних привкусов. К счастью, превращалась только еда: ни вилка, ни тарелка, ни телик, ни зубная щётка не превратились в зелёную дурно пахнущую штуку. Да, самым мерзким во всей этой истории было то, что еда выглядела как свежая капуста, а на вкус становилась точь в точь как переваренная!
Рассказывать кому-то я не стал: родителям сказал, что с забился с Лёхой, лучшим другом, что вплоть до выпускного всё буду есть китайскими палочками или ложкой, друзьям – что забился на то же с батей. Пересекаться они между собой никак не пересекались, можно было не опасаться, что ложь раскроется.
Так что я быстро научился есть палочками всё кроме супа и решил, что всё нормально, что чёртова капуста больше не появится в моей жизни… Лопух.
***
Брокколи вернулась в мою жизнь в две тысячи двенадцатом году. Двадцать первого декабря мы с моей тогдашней девчонкой, Аллой, коренной петербурженкой, всего за год отучившей меня ржать при фразе «змейка на куртке сломалась», собрались отметить конец света. Сначала планировалось, что она позовёт своих консерваторских подруг, я – будущих мостростроителей, и мы дружно поднимем бокалы за начало календаря Ийюня. Но чем ближе была заветная дата, тем более важные дела обнаруживались у приглашённых на вечеринку. К десяти вечера стало ясно: встречать Апокалипсис мы с Алчонком будем вдвоём. По правде говоря, учитывая камерность праздника, я бы обошёлся интенсивными хлопками. Но Алла заявила, что, если я лишу её уникальной возможности отпраздновать конец света, то она тоже лишит меня какой-нибудь уникальной возможности. И я, скрепя сердце, отправился сервировать ужин.
За стол мы сели за тридцать минут до полуночи. Я налил Алле ликёра, себе – пива и подцепил палочками ближайший ролл. Превратившийся в мерзкий кусок варёной брокколи спустя всего одно мгновение после того, как я вытащил его из соусника.
Алчонок повела себя как по-настоящему интеллигентный человек. Она сказала:
– Это что, мир погибнет потому, что вся еда станет брокколи?
И ещё:
– Я не хочу умирать в таких муках.
И:
– Кир, признавайся немедленно, как ты это проделал?!
Я не отвечал. Я смотрел на брокколи, зажатую между моих персональных, серебристо-стальных, палочек для еды, и ненавидел её. Ненавидел так сильно, что, казалось, моей ненавистью можно было бы затопить маленькую однокомнатную квартирку, великодушно предоставленную родственниками Алле на время учёбы.
***
Своё двадцатидевятилетие я встретил умеренно несчастным пациентом одной из петербургских стоматологических клиник – неудачное падение с велосипеда оставило меня сразу без четырёх передних зубов. Воткнуть их обратно не получилось – врач сказал, что эту мозаику можно только в рамочку и под стекло, на память, но никак не в рот. Вот так я вместо велопутешествия с друзьями по Крыму остался в своей комнате в разделенной на двоих хозяев квартире, с новым Секиро, нехилых размеров дыркой во рту и перспективой угробить на импланты деньги, отложенные на крутой отпуск.
Не давала мне совсем расклеиться только дурная детская надежда на то, что отравившая мне последние восемь лет жизни брокколи исчезнет из моей жизни вместе с четырьмя родными зубами.
Через три дня после потери зубов я скрепя сердце посадил друзей на поезд до Краснодара, где они должны были встретиться ещё с одним челом из нашей компании. И снова отправился в клинику – делать рентгенографию, томографию и, наверное, ещё какие-то -графии
Первым был рентген. Худощавый врач, похожий на коромыслика2 в серой униформе, дотошно объяснил, что, зачем и как долго будет делать. Попросил открыть рот. И, только-только потянувшись к дырке каким-то приборчиком, сморщился и брюзгливо спросил:
– Кирилл Александрович, что у вас во рту?
Я напрягся. Не знаю уж, откуда берутся личности, способные заявиться к стоматологу с демонстрацией остатков собственного меню во рту, а я всегда маниакально чистил зубы за час до назначенного времени. В моём рту в принципе не могло быть ничего, кроме языка и зубов!
