В приемной Раечка повязывала шарфик: лето было дождливым, холодным, туманным, Раечка поет в хоре, на концерте которого я как-то был, ждал чего-то лирического, оптимистического, скажем – об обретении усталыми людьми светлой жизни, – но хор два часа распевал псалмы на латыни, и мне удалось хорошо поспать. Раечкин нынешний муж еле-еле достает ей до плеча, у него огромный живот – наши сплетницы говорят, что Раечка завязывает ему шнурки, – короткие сильные руки, и он пишет для Раечки диссертацию.
Раечка поставила ногу на стул, подтянула чулок, поправила резинку: полные икры, тонкие щиколотки, кожа над резинкой ослепительно бела. Подтянув второй чулок и опустив подол юбки, Раечка посмотрела на свое отражение в зеркале, промокнула салфеткой ярко накрашенные губы, и наши взгляды встретились.
– Ты неотразима, – сказал я.
– У меня вся тело такая, Антон Романович, – Раечка выставила вперед левое плечо и притопнула.
– Где все?
– Прорыв плотины: смыло несколько деревень. Взрыв на полигоне: в областном центре ходят в противогазах. Обрушение крыши торгового центра: мелочи, собственно, каких-то полсотни погибших. – Раечка застегнула верхнюю пуговицу на плаще, провела руками по бедрам. – Вы оттуда, где нет Интернета и телевизора? Где это благословенное место?
– Почему?
– Что – «почему»?
– Почему в областном центре все ходят в противогазах?
– Потому что на полигоне уничтожали химическое оружие. Его привезли из какой-то страны, не помню название. То ли на «С», то ли на «Л».
– Ирак?
– Может быть. Знаете, есть собачье противогазы, но не для всех пород, скажем – для французских бульдогов нет, а для немецких овчарок – есть, и они подходят для дворняжек, но вот для котиков противогазов, как и для бульдогов, не предусмотрели. Котиков – жалко. А где ваши очки?
– Для дали уже не ношу.
– Для чего?
– Чтобы смотреть вдаль, Раечка, мне очки уже не нужны. Возраст. Годы берут свое.
– А вблизи?
– А вблизи всё давно кажется одинаковым.
Раечка подхватывает сумку, толкая перед собой волну телесного аромата утыкается в меня высокой грудью, говорит мне на ухо: «Все вы, мужчины, кокетки!»
Она выходит в коридор, я смотрю ей вслед и слышу голос нашего начальника.
– Ну-ну, хватит! Заходи!
Я так и думал – наш начальник стоял между двумя, внешней и внутренней, дверьми кабинета. Закатанные рукава рубашки. Подтяжки. Ослабленный узел галстука. Стакан с виски.
…Мы сидим друг напротив друга за столом для совещаний, отражаясь в его полированной столешнице. Наш начальник не ставит стакан на стол. На рабочем столе – только тонкая папка с бумагами. В ней что-то очень важное. Наш начальник стремится к чистым, гладким поверхностям. Его телефоны упрятаны в ящик стола. Если надо позвонить, он его выдвигает. Если надо что-то написать, он выдвигает другой, тот, где лежат блокнот и ручка. В ещё одном – ноутбук. Тамковская обозначает это как проявление возвращения вытесненного. Такие ритуалы – в интерпретации Тамковской, – позволяют нашему начальнику не пропускать в сознание запретные мысли. Тамковскую волнует – что это за мысли? Меня же – как созданная нашим начальником система работает и каковы результаты её работы? В этом главные наши противоречия с Тамковской. Помимо прочих. Её интересует «что?», меня – «как?»
– Как ты себя чувствуешь? – спросил наш начальник.
– Отлично! Я всегда себя чувствую отлично.
Он усмехнулся и отпил из стакана. Причмокнул. Он любит виски со слегка гниловатым привкусом торфа. И презирает меня за то, что я люблю что-то попроще.
– Ты какой-то одутловатый. Дышишь в сторону. Пил?
Мне удобно держаться однажды выбранной легенды: я пьяница, которому стать алкоголиком не дает редкое генетическое заболевание – алкоголь не может включиться в метаболизм клеток, так как его не пропускают мембраны моих митохондрий. Это – очевидная чушь, но когда-то мне удалось правдоподобно её изложить – психологи, как и все мистики, трепещут перед естественными науками, – и коллеги в неё поверили. Как ещё раньше поверили в то, что я человек ранимый и могу сорваться из-за совершеннейших мелочей.
– Что тебя расстроило на этот раз?
– С чего ты взял?
– В среду ты сказался больным, просил два отгула, в четверг и пятницу, в понедельник мы не могли тебя найти целый день, сегодня, во вторник искали с самого утра. Я подумал – ты решил расслабиться. Кстати, – он сделал ещё один, шумный глоток, – почему себе не налил? Не желаешь? Предпочитаешь, чтобы я поухаживал?
– Нет… А вообще – давай!
Ранимый должен всегда колебаться. Быть эгоистичным, чуть нагловатым, а нерешительность выставлять в качестве защитного механизма. Для того, чтобы избежать болезненных уколов, ему следует осматривать каждую возможность помногу раз. Научиться этому просто. Надо только захотеть.
Он наливает на два пальца, у него пальцы тонкие, нежные, он в жизни ничего тяжелее авторучки в руках не держал.
Я делаю маленький глоток, ставлю стакан на стол. Невротический страх можно уподобить короткому одеялу: как не укрывайся, какая-то часть тела – наружу. Наш начальник всегда укрыт коротким одеялом. Он толкает папку ко мне.
– Тут вот такое дело, – он привстал, протянул руку, взял папку с рабочего стола. Опыт подсказывает – чем тоньше папка, тем серьезнее её содержимое и тем тяжелее придется. Я не спешу открывать папку. Чувствую – в этой нечто совершенно особенное. Так и оказывается.
В папке всего несколько листков. По диагонали проглядываю первый, смотрю на второй, возвращаюсь к первому. Потом прочитываю второй, заглядываю в третий. Можно листать и дальше, но уже понятно, что за долгие годы работы в Управлении экстренной психологической помощи при чрезвычайных ситуациях я ни с чем подобным не сталкивался: такого, чтобы жители небольшого, старинного городка поверили во встающего из могилы покойника, в то, что он расхаживает по улицам, такого я ещё не встречал, но ощущал, что всё к этому идет. Это должно было произойти! Мне непросто скрыть тяжелый, на грани ужаса восторг. Я ещё раз перелистываю несчастные листочки. От них веет угрозой.
– Ну? – спрашивает наш начальник.
– Тут, в нескольких местах, обозначено «Приложение». Приложение один, приложение два, три, четыре и так далее. Где приложения?
Наш начальник указывает на стоящий у ножки стола картонный ящик. Приложения – в нем. Оставив папку на столе, я наклоняюсь, снимаю с ящика крышку. Несколько скоросшивателей. Выбираю обозначенный как Приложение 1. Итак, мы имеем: небольшой городок на северо-западе, среди холмов, лесов и озер; сюда, из столицы, вместе с семьей, жена и двое мальчиков, один – дошкольник, второй – в четвертом классе, некоторое время назад приезжает некий господин под фамилией, так, так, фамилия длинная и кажется, кажется – Лебе-, Лебеже-, так – Лебеженинов, художник, педагог, решивший – с какого бодуна, что с ним случилось такое, лавровец-чайковец! – что должен именно тут, в городке, сеять разумное-доброе-вечное; Лебеженинов занимает должность директора художественной школы, а также её единственного преподавателя по рисунку, живописи, скульптуре, графике, бла-бла-бла, и затевает – так, пропустим, – через некоторое время затевает, при поддержке городской администрации, ремонт в этой самой школе, не капитальный, совсем небольшой ремонт, крышу подлатать, стены покрасить – мог бы сам, художник ведь! – и нанимает, как директор, бригаду, через местного коммерсанта Поворотника Семена Соломоновича; и тут на Лебеженинова обрушивается – нет, не плохо отремонтированная крыша, а небо-небеса: Лебеженинова обвиняют в вымогательстве у Поворотника суммы в размере триста семьдесят тысяч рублей, в угрозах физического насилия и – ну как без этого в наше время, как без этого! – в сексуальных домогательствах к двум ученикам, к мальчику и девочке; следует задержание, полдня, вечер и ночь Лебеженинов сидит в отделении полиции, ждет постановления суда об аресте, суд должен начать заседание утром, но к утру, часов этак в пять у Лебеженинова возникают проблемы с сердцем, он просит принести лекарства, ему сначала отказывают, потом некий сотрудник полиции по фамилии, так, так – ага! Кунгузов! – вот, Кунгузов едет к нему домой, привозит лекарства, Лебеженинов принимает несколько таблеток, ему становится хуже, он теряет сознание, его пытаются оживить, Кунгузов делает искусственное дыхание, вызывают «скорую», везут, больница находится неподалеку, но когда Лебеженинова выгружают из «скорой» он «перестает подавать признаки жизни», а в приемном покое фиксируется смерть, так, пропустим, пропустим, так, комиссия, прокурор, начальник ОВД, вот – вот! – черным по белому – Лебеженинова хоронят, а на следующий день после похорон он пытается купить в магазине-ларьке-киоске лимонный пирог, а потом его встречают на автовокзале, потом встречают ещё раз, у киоска «Табак»…
