Началась весна. Но календарям не было особой веры. Шёл мелкий снег, похожий на крупу, завывал ветер, гололёд сковал замёрзшие дороги. Около продуктовых палаток рынка толпились мужики разных мастей, молодые парни и старики выстроились в очередь перед прилавком у открытого багажника старой «Волги». Хваткая и тучная бабка в полушубке торговала мимозами и тюльпанами – в холодном промозглом марте начинался Международный женский день. Из большого пластмассового ведра с отломленной ручкой Тамара Петровна то и дело доставала хрупкие тюльпаны – связанные шпагатом мимозы доставались прямо с заднего сидения.
Николай Петрович после смены спешно вышел с заводской проходной, обтёр руки тряпкой, прихваченной у станка, и направился прямиком к рынку, завидев издалека грязную белую «Волгу», поспешил встать в очередь, которая двигалась быстро, но не кончалась. А снег всё шёл без устали.
Подбегали молодые парни, спрашивали, имеются ли в продаже розы. Тамара Петровна громко отвечала, высунувшись из машины:
– Ишь чего, розы им подавай! Да ваши розы перемёрзнут, пока я их с базы таранить буду. Бери давай что есть!
– Вам чего завернуть, мужчина?
– Мне тюльпанов крупных, штук пятнадцать.
Николай Петрович протянул свежую купюру – вчера всем на заводе дали зарплату. Тамара Петровна зычно выругалась:
– Где ж я каждому стока сдачи найду, а, мужики?
Она ловко завернула тюльпаны в бумагу и вручила Николаю Петровичу сдачу и свёрток. Он аккуратно взял упакованные цветы, поспешил к своим «жигулям», еле открыл примёрзшую дверь, уселся за руль и пристроил тюльпаны на переднее сиденье. «Эх, закоченеют, пока еду», – подумал он и закутал цветы ещё и в старые газеты, а сверху обмотал своим шерстяным полосатым шарфом.
Машина долго пыхтела, но завелась, неторопливо тронулась с места. Ехать было не близко, до дачных участков было полно своротков, но Николай Петрович любил дорогу, к тому же его грели мысли о доме, о его хозяйке. Всё-таки хорошо, когда тебя ждут дома. Он вспомнил про март и тут же поморщился: мысли о прошлогоднем марте хотелось стереть навсегда. Смерть матери, делёж квартиры после развода и водка в стакане почти после каждой смены – как он мог таким быть, до сих пор не понятно. Хорошо хоть с завода не попёрли.
За окнами мелькали дачные крыши, припорошенные инеем голые ветки деревьев. В такую рань в коллективных садах никого не было. Он подъехал к дому, приткнул «жигули» к забору. Она уже спешила: видела с крыльца, как он подъезжает, – выскочила, успев набросить на плечи серую мохнатую шаль, спешно открыла ему ворота. Он заехал во двор. Прыгали и громко лаяли собаки.
– А ну бегом в дом, я сам тут всё закрою.
Собаки всё лаяли – он потрепал каждую за уши. Вошёл в дом, аккуратно взял свёрток, пристроенный на стуле у входа, разулся и протянул его ей.
– Ну, это, с праздником, что ли.
Ирина аккуратно развернула газеты и тихо заплакала.
– Ты чего это, а, Иринка, замёрзли цветы, что ли? Я ж вроде их у печки вёз, а? Ты чего? Да хочешь если, я снова съезжу. Вот прям сейчас поеду снова, а? Может, мимозы надо, дык я их тоже прихвачу, они стойкие!
Она вытерла слёзы, успокоилась и сказала:
– Да нет, что ты! Они не замёрзли. Смотри, даже бутоны не раскрылись, свежие, значит. Просто мне ещё никто не дарил тюльпаны. Ни-ког-да. Понимаешь? И не только их – мне вообще не дарили никаких…
Он выдохнул. Не умел он подобрать слова, не был Николай Петрович в свои сорок пять тонкой натурой, не терпел женских слёз. Растерялся и одновременно растрогался: как он без неё прожил, без его Иринки? Где такую вторую сыскать? Да нигде – одна она такая.
Он присел на стул и приобнял её аккуратно. Она держала в руках букет как самый ценный в жизни подарок. Потом они обедали. Ирина наливала из жёлтой весёлой кастрюльки огненную прозрачную уху. Он всё думал, откуда всё это взялось – кастрюльки, занавески, коврики, стёганое покрывало в спальне. Как она ловко обжила дачу – стало так уютно, так по-домашнему. Ирина заварила какой-то чай с травами, налила варенье в вазочку, достала пироги из маленькой духовки.
– А откуда ты узнала, что мои любимые с капустой?
Она хитро улыбнулась. Ей нравилось смотреть, как он ест, нравилось слушать, как он хвалит её незамысловатую стряпню.
– А ты как узнал, что я обожаю тюльпаны?
Николай задумался и ответил:
– Да если честно, я и не знал, что они тебе по душе придутся. Вышел со смены – смотрю: продают цветы с машины. Я сразу о тебе подумал: праздник же.
Ирина улыбнулась: ей нравился бесхитростный и простой нрав Николая.
К вечеру снег разошёлся, весна явно опаздывала к празднику, Николай Петрович взял длинную метлу, стал чистить дорожку от снега.
Ирина высунулась из маленького окна и крикнула:
– Коля, лови!
Он кое-как поймал большое румяное яблоко. Она хлопнула оконной рамой, украдкой с улыбкой стала наблюдать за ним, стоя за шторами. Он обтёр яблоко и смачно откусил половину. Снег всё шёл и шёл. А в душе, да и в жизни Николая Петровича была весна – настоящая, не календарная.
Самый обычный двор малоэтажек. Начало лета и небывалая жара. Полдень, зной, и даже ветка старой ивы не шелохнётся.
Все разбежались на обед под призывы мам и бабушек: «Ка-а-атя, быстро домой!», «То-о-олик, кушать!». В ответ мамы и бабушки часто слышали: «Ещё пять минут!», «Мишке мяч верну и приду». Чаще всего такие ответы не прокатывали – хоть ты тресни, но поспеши домой, иначе родители могли и не выпустить на улицу больше. А вечером народу сгребалось тьма – как же не выйти, когда на улице вся орава друзей по подъезду.
Все ушли на обед. Только двое сутуло сидят под густыми ивами, прячутся в тени листвы и ловят муравьёв на прутики, будто этим муравьям во что бы то ни стало необходимо забраться на веточку. Тишина. Нам обоим уже точно было лет по пять. Я в новом сарафане. Лямка натёрла мне спину, и я её всё время одёргиваю. Во рту соломинка осоки, подол уже весь в следах от стебельков одуванчиков. Славик в одних шортах советского х/б, и плечи у него слегка обгорели. В песочнице, неподалёку от тенистых ив, на самом солнцепёке, перекинута через низкий деревянный бортик Славкина грязная от ягод футболка, утром бывшая белоснежной. Я спрашиваю, не будет ли его мама ругать за пятна, а Славик долго молчит: муравей на самом экваторе согнутой ветки – друг мой тихонько наблюдает и боится, чтоб букашка не свалилась. Потом отвечает мне картавым полушёпотом: «Да я сам постираю, она не заметит. Вот увидишь: ни одного пятнышка не останется».