«Крошка моя, я по тебе скучаю, я от тебя письма не получаю», – долбило, периодически похрустывая, из штатных колонок китаймобиля. С первых секунд трека по коже отца Геласия побежали мурашки, а внутри тела, откуда-то снизу, словно тысячи нанороботов отреагировали, согласно заложенной в них когда-то программе, на музыкальный шифр, заключённый в песне Сергея Жукова. И своими, на первый взгляд хаотичными, на самом же деле, предопределенными движениями и вибрациями, рождали наплывающее наслаждение.
– Ух ты, круто…! Класс, – воскликнул отец Геласий. – Блиииин, нереально круто! Где моя молодость..? – с оттяжкой пропищал он на высокой ноте, подчёркивая якобы сожаление о безвозвратно ушедшей юности.
Почему “якобы»? Да потому что лукавил батюшка, обманывался – не было у него молодости под модные треки 90-х. Классическая музыка своими многоинструментальными пассажами вырывалась из подаренной родителями на день рождения магнитолы и наполняла слух уральского парня. Не признавал он тогда попсу, хотя волей-неволей слушал, когда та звучала где-нибудь в общественных местах или в гостях у родственников. Сейчас же Геласий осознал, что внушал себе неприязнь к популярной молодёжной музыке. Об этом красноречиво свидетельствовала реакция организма на песни до сих пор популярной группы.
Трасса неумолимо приближала к повороту на монастырский тракт. Данное название с напылением архаичности закрепилось за дорогой довольно быстро, с того самого дня, когда по ней из леса вышел психически повреждённый паломник, решивший пешком прогуляться от монастыря к трассе. Выйдя из чащи, он стал бросаться под колеса машин и выкрикивать какую-то сумятицу из слов, обозначающих давно забытые предметы крестьянского быта, вроде сохи, колотушки, мотыги. Почему-то эти названия в уме народном проасоциировались со словом «тракт». Так и приклеилось оно к проклятущему отрезку пути.
Батюшка крепко держался за руль. Меняющиеся в знакомом порядке очертания окружающей местности говорили о приближающемся повороте. К сердцу Геласия стало подступать знакомое волнение, которое физиологически ощущалось как плавные толчки в области правого желудочка. Ладони взмокли от проступившего пота. Кисти от ослабленного трения ещё крепче сжали руль, сделанный не из самого удачного материала. Локоть правой руки опустился вниз, плотно прижавшись к правому боку, аккурат под нижним ребром, свидетельствуя о движении автомобиля по траектории поворота малого радиуса. Батюшка съехал на обочину и остановился за несколько метров до черты, где обрывался лунный свет и перед глазами возвышалось огромное мглистое пятно. Оно поглощало все, что входило в соприкосновение с его беспросветным естеством. Даже темнющая июльская ночь не могла размыть черту между лесом и прилегающим пространством. Однажды очерченная ельником граница навсегда отделила его от остального мира, способного к отражению даже самого тусклого света, пробивающегося через столпотворение облаков. Дорога тонула в темноте, лес будто всасывал её как длинную черную макаронину в свою бездонную глотку.
Геласий уронил отяжелевшую голову на обод руля. Сердце стучало все сильнее, мысли вихрем закрутились в черепной коробке. Одна противоречила другой, они словно секли друг друга, не давая возможности сознанию зацепиться хотя бы за одну из них, пусть даже самую скверную, самую паршивую. Священника стало бросать то в жар, то в холод, тремор в шейных мышцах начал потряхивать все больше и больше уплотняющуюся голову. Геласий схватился руками за виски и путем их сдавливания пытался повлиять на деструктивный процесс. Не помогло. Тогда он открыл окно и вдохнул тёплого летнего воздуха, пытаясь отвлечь внимание на смесь полевых ароматов, зависших в воздухе после непродолжительного дождя. Но попытка внушить себе ту радость, которую когда-то испытывала детская душа от жадного наполнения грудной клетки увлажненным чистым воздухом, закончилась усилившимся приступом тремора и ещё большей амплитудой термоколебаний организма. Ум ухватился за последнюю возможность – стал усердно призывать имя Иисуса. Но с каждой попыткой оно все раньше обрывалось, пока совсем ни перестало волновать ум. Выход из сложившегося состояния был, и Геласий знал о нем, но все же до последнего сопротивлялся. Единственная возможность сохранить себя, свою целостность, свой рассудок – начать беседу с Ним, к которой Он так настойчиво приглашал.
– Завтра же день игры! Там, на той стороне проклятого леса меня ждёт сладостное утешение, награда за эти мучения. – Наигранно, вытягивая руки в сторону чащи, прорезая напряжёнными прямыми ладонями воздух, будто на кинопробах, произнёс Геласий. – Я достоин, достоин, до–с-то-ин…
Навязчивому знакомцу понравились эти слова, и он разжал, дотоле сжимавшую уже посиневшее сердце священника, невидимую руку. Самоконтроль и ясность ума вернулись к страдальцу. Геласий медленно, оставляя взгляд на лобовом стекле (тем самым оттягивая момент принятия факта), повернул голову вправо. Потом ещё медленнее, с явным нежеланием, ощущая нервно движение глазных яблок в глазницах, по пути пытаясь (за чем-то?) рассмотреть сначала каждую царапинку на стекле, потом микроскопические углубления на приборной панели и рельефный рисунок на резиновом коврике, перевёл взгляд на пассажирское сиденье…
Не глубокая, но отчетливая вмятина на сидушке свидетельствовала – Он здесь. На пару секунд вмятина пришла в движение и приобрела несколько иную форму – стала менее обширной, но более глубокой. «Устраивается поудобнее», – прокрутил в голове Геласий, никак не привыкший ко встречи во вне себя с Тем, кто поселился у него под сердцем уже довольно давно.
– Ну а что, – начал священник, одновременно заводя мотор и плавно трогаясь с места. – По Игнатию у вас есть определённая телесность, форма в конце концов. В абсолютном смысле духовен только Бог. А ты читал Игнатия?.. Читал, наверное. Да ты, сто процентов, тысячи книг прочитал!?
На слегка запотевшем дверном стекле не спеша вырисовался «плюс». В горле Геласия завязался комок – таким образом Демон себя ещё не проявлял. Что бы это значило? Он вышел на новый уровень коммуникации с видимым миром?
Чёрный автомобиль пересёк границу света и тьмы и растворился в золистой тьме древнего леса.
***
Войдя в храм, Гела, истово крестясь и кланяясь, мог отчётливо различить происхождение звуков, без помех распространявшихся в ещё пустом храме от клироса до самой паперти. Сухое покашливание с интервалом в полторы-две минуты принадлежало тёте Марусе. Запах от её отвратительных на вкус самолепных рыбных котлет раздражал обоняние певчих до самого запричастна, пока они ни оказывались съеденными клирошанами. Гела тоже, преодолевая рвотный рефлекс, принимал из старчески сморщенных холодных рук холодную котлету и со словами «спаси Господи» разжевывал полусырой, периодически ощущая на зубах перемолотые кости, минтайный фарш. С каждым заглатыванием этого с любовью приготовленного месива он утверждался в мысли, что это и есть проявление с его стороны жертвенной христианской любви. Вторым источником немузыкального звука была баба Оля. Она периодически высмаркивалась в свой тщательно выглаженный носовой платок; её гнусавый второй голос при пении всегда выделялся из трио бабушек и на слух воспринимался как соло на фоне хриплого баска тёти Маруси и писклявого, часто не тянущего верхние ноты, первого голоса тёти Клавдии, уставщицы. Глухой шелест засаленных листов Последования Литургии, нервно ею перелистываемых, также доносился через храмовую пустоту до ушей восторженного юноши-неофита.
