Часть первая
Старшая школа. Год первый
Я многого не знаю. Например, не знаю, почему не услышала, как с щелчком захлопнулась дверь. И вообще почему эту чертову дверь не заперла. Почему не почувствовала: что-то не так – что-то чудовищно не так – когда матрас просел под его весом. Почему не закричала, когда открыла глаза и увидела, что он забирается под простыню. И почему не попыталась бороться, когда у меня еще был шанс.
Не помню, как долго я потом лежала, приказывая себе: закрой глаза, зажмурься, просто попробуй забыть. Попробуй не думать о том, что кажется неправильным, обо всем том, что уже никогда не будет правильным. Гадкий вкус во рту, липкие влажные простыни, огонь, пронзающий бедра, тошнотворную боль, врезавшуюся в тебя, подобно пуле, да так и застрявшую внутри. Нет, плакать нельзя. Потому что плакать не о чем. Ведь это был всего лишь сон, плохой сон – кошмар. На самом деле этого не было. Не было. Не было. Не было. Вот о чем я думаю: этого не было, не было, не было. Повторяю эти слова, как мантру. Как молитву.
Я не знаю, исчезнут ли когда-нибудь эти картины, вспыхивающие у меня в голове, – словно смотрю кино о случившемся не здесь и не со мной. Закончится ли когда-нибудь этот фильм, перестанет ли он преследовать меня? Снова закрываю глаза, но все, что я вижу, чувствую и слышу – это его кожу, его плечи, его ноги, его руки – слишком сильные руки, и его дыхание на своей коже, напрягшиеся мышцы, хруст костей слабеющего тела и затихающую себя. Для меня существует только это. Больше ничего нет.
Не знаю, сколько часов проходит, прежде чем я просыпаюсь и меня встречают привычные звуки воскресного утра: грохот кастрюль и сковородок на плите. В щель под дверью просачивается запах еды – бекон, блинчики, мамин кофе. Звуки из телевизора – холодный фронт, штормовое предупреждение в районе полудня – папа слушает прогноз погоды. Работает посудомойка. Как обычно, тявкает брехливая собачка из дома напротив. И почти неслышные удары мяча о запотевший асфальт, и мягкие подошвы кроссовок, шаркающие по дорожке. Подобно любому другому сонному бестолковому пригороду, наш сонный бестолковый пригород с трудом просыпается, мечтая о том, чтобы суббота была не одна, а хорошо бы две, с ужасом ожидая похода в церковь, выполнения списка необходимых домашних дел и утра понедельника. Жизнь продолжается, все как обычно. Нормальная жизнь. И я не могу отделаться от мысли, что жизнь будет продолжаться независимо от того, проснусь я или нет. Отвратительно нормальная жизнь.
Заставляя себя разлепить глаза, я еще не подозреваю о том, что механизм лжи уже запущен. Пытаюсь сглотнуть, но горло распухло. Как будто у меня инфекция. Наверное, заболела, говорю я себе. Похоже, у меня лихорадка, и я просто брежу. Мысли путаются. Касаюсь губ. Щиплет. И вкус крови во рту. Но нет, этого не может быть… Этого не было. И, глядя в потолок, я думаю: наверное, у меня серьезные проблемы, раз мне снятся такие вещи. Такие ужасные вещи про Кевина. Кевина! Ведь Кевин – лучший друг моего брата, а значит, и мне почти брат. Родители его обожают, да его все обожают, даже я, и Кевин никогда бы… он бы не смог. Это невозможно. Но потом я пытаюсь пошевелить ногами и встать. Ноги болят, как будто они сломаны. Все зубы ноют, как при остром кариесе.
Снова закрываю глаза и делаю глубокий вдох. Опускаю руку вниз и касаюсь своего тела. Я без трусов. Быстро сажусь, и кости скрипят, как у старухи. Мне страшно смотреть, но они там, мои скомканные трусы- «неделька», валяются на полу. Трусы с надписью «вторник», хотя вчера была суббота – но какая кому разница? Вот о чем я думала, надевая их вчера. И теперь я уже не сомневаюсь, что это произошло. Это мне не приснилось. И боль вновь пронзает меня откуда-то из глубины, из самого центра моего тела. Я сбрасываю простыню и покрывало; на руках и бедрах круглые синяки размером с теннисный мяч. И кровь. Кровь на простынях, на подушке, на моих ногах.
А ведь это воскресенье должно было быть самым обычным.
Я должна была встать, одеться и сесть за стол завтракать с родителями и братом. После завтрака быстро вернуться к себе и доделать домашнее задание, которое не закончила в пятницу вечером, уделив особое внимание геометрии. Повторить новую песню, которую разучивал наш оркестр, позвонить своей лучшей подруге Маре, а потом, может быть, пойти к ней в гости и сделать еще кучу других бессмысленных тупых вещей.
Но, сидя в кровати и ошеломленно глядя на свои заляпанные кровью ноги, я понимаю, что сегодня все будет по-другому. Я зажимаю рот трясущейся рукой.
В дверь дважды стучат. Я подскакиваю.
– Иди, ты проснулась?! – кричит мама. Открываю рот, но в глотку словно залили соляной кислоты. Мне кажется, я никогда больше не смогу произнести ни слова. Тук, тук, тук. – Иден, завтракать! – Я торопливо одергиваю ночнушку, но она тоже измазана кровью.
– Мам, – мне наконец удается выдавить из себя жуткий хрип.
Она открывает дверь, заглядывает в комнату и сразу видит кровь.
– О боже, – ахает она, проскальзывает внутрь и быстро закрывает дверь.
– Мам, я… – Как выговорить эти слова, худшие в мире слова, которые я должна произнести?
– О, Иди. – Она вздыхает и с грустной улыбкой поворачивается ко мне. – Ничего страшного.
– Как… – запинаясь, произношу я. Как это может быть? Что значит – ничего страшного, в каком таком мире это не страшно?
– Иногда месячные начинаются неожиданно. – Мама начинает суетиться, прибираться и едва смотрит на меня, объясняя про месячные, календари и подсчет дней. – Но у всех бывает. Поэтому я и говорила – нужно вести календарь. Тогда не будет таких… неожиданностей. И ты будешь готова.
Так вот, значит, что она подумала.
Я посмотрела достаточно фильмов и знаю, что мне нужно все рассказать. Нужно все обязательно рассказать, черт возьми.
– Но…
– Иди-ка прими душ, дорогая, – прерывает меня она. – А я пока займусь этим… – Мама обводит мою кровать широким жестом, подыскивая нужное слово, – …беспорядком.
Беспорядком. О боже. Сейчас или никогда. Сейчас или никогда. Надо сказать сейчас.
– Мам. – начинаю я опять.
– Не смущайся, – смеется она. – Ничего страшного, правда. – Мама встает передо мной и кажется выше обычного; протягивает мне халат и совершенно не замечает трусы с надписью «вторник» у своих ног.
– Мам, Кевин. – говорю я, но стоит произнести его имя, и к горлу подкатывает тошнота.
– Не волнуйся, Иди. Он за домом с твоим братом. Играют в баскетбол. А папа смотрит ящик, как обычно. Никто тебя не увидит, иди. Надень халат.
Смотрю на нее снизу вверх и чувствую себя такой маленькой. А голос Кевина, точнее, его шепот, грохочет в голове, как торнадо:
