Ее крик был ужасающе прекрасен, словно я услышала его в кошмарном сне, где даже что-то красивое может вызывать страх. Трудно представить, что бывают женщины, способные издавать столь великолепные и в то же время столь чудовищные звуки. Жаль, что я так не могу. Все, что слетает с моих уст, все, что вырывается из моего безъязыкого рта, – это лишь обломки, осколки слов. Мне не удается произнести верно даже гласные. Они путаются в моем рту, сливаются, переплетаются, превращаются в мучнистую массу, вызывающую у людей лишь отвращение. Поэтому я даже не пытаюсь разговаривать, разве что когда хочу позлить кого-то.
А вот крик Элисии… Он начинался звонким, отчетливым А.
Я проснулась оттого, что Элисия пробежала мимо моей комнаты, и мне потребовалась пара мгновений, чтобы отличить этот крик от гвалта воинов, отмечавших во дворе замка возвращение домой. Словно порыв ветра, налетел на меня тот крик. Я открыла дверь и увидела, как Элисия вбежала в комнату трех своих служанок, но тут же выскочила оттуда и продолжила свой отчаянный безумный бег. Служанки следовали за ней. Мелодичное А сменилось мягким жалобным И. Это И повторялось вновь и вновь: ИИИИИИИИИИИИ, набрать воздуха в легкие, ИИИИИИИИИИИИ, набрать воздуха в легкие… Тем временем Элисия уже мчалась по внутреннему двору замка. На ней только ночная рубашка, насквозь пропитанная ниже пояса какой-то розоватой жидкостью. Все растерянно застыли на своих местах – и воины, и слуги – и никто не решался остановить Элисию, дочь графа. Единственными, кто мог бы это сделать кроме меня, были ее отец, мать и супруг, но их во дворе не было. Кто-то из стражников и слуг пытался заговорить с девушкой, помочь ей, но она лишь описывала круги по двору, издавая все тот же вопль: ИИИИИИИИИИИИ!!!
Наконец я догнала ее, вернее, она влетела прямо мне в объятия. Я схватила и крепко прижала ее к себе. Элисия попыталась оттолкнуть меня, но, хотя я уже немолода и худощава, я вовсе не слаба. Девчонка билась, голосила, размахивала руками, я пыталась успокоить ее, а собравшиеся на пир воины стояли и глазели на нас. В какой-то момент мое терпение лопнуло и я влепила Элисии пощечину, которая сразу же привела ее в чувство. И еще одну – говорят, что щека болит меньше, если для равновесия подставишь вторую. Ладно, признаю, все это выдумки мамок (да-да, так и есть!), а на самом деле это просто доставило мне удовольствие. Я была кормилицей Элисии… ну, как «была». Нянькой ты остаешься на всю жизнь, даже если взращенному тобой ребенку уже двадцать два года. Правда, в таком возрасте обычно уже не рекомендуется лупить «ребенка», даже если по нему давно плачет хорошая взбучка и он ведет себя как маленький упрямец. Элисия давно заслужила эту пощечину, и я воспользовалась подвернувшейся возможностью.
Девушка тут же замолчала. Знаете, в мире есть три вида людей, обделенных умом: безумцы (они даже не ведают, что такое ум), дети (они еще не обрели это качество) и воины (за них думают командиры). Я считаю, что Элисия принадлежит к первым двум видам из вышеописанных. А если ты нем, то вбить в чью-то голову хоть немного здравого рассудка тебе еще труднее.
Элисия, ловя ртом воздух, ткнула пальцем в сторону башни замка.
– Отец… мертв… он в купальне… кровь… там повсюду кровь… – пролепетала она, точно маленькая испуганная девчушка, и потеряла сознание.
Трое стражников тут же бросились в купальню, а мой муж Раймунд помог мне отнести Элисию в ее комнату. Там я раздела девушку и уложила в кровать. Придя в себя, Элисия забилась в рыданиях, ее тело судорожно извивалось… Я погладила ее по голове и вышла из комнаты.
Свершилось самое ужасное, чудовищное, немыслимое! Как позабыть мне эти видения, как изгнать их из памяти? Мои руки дрожат, как унять мне эту дрожь? Никогда не уняться ей, никогда, до самой моей смерти. Всего десять часов назад, вчера вечером, мои руки обвивали шею отца, который после нескольких месяцев военного похода вернулся в свой замок. Вернулся с триумфом, одержав победы в сражениях с венграми. Мои руки обвивали его шею, а потом, чуть позже, он сжимал мои ладони, и мы кружились в танце. А теперь…
Мысли путаются. Одна и та же картина стоит у меня перед глазами, куда бы я ни посмотрела. Я перевожу взгляд с кровати на лампу, на тумбу под зеркалом, на звезды, но вижу лишь кровь. Это видение застит все, словно занавес, занавес на сцене, где разыгрывается трагедия.
Я просыпаюсь от ужасных криков – криков, зародившихся, казалось, в моих снах, но пробравшихся в явь. Я вскакиваю с кровати, зажигаю факел, бегу по коридору, бегу туда, откуда доносятся эти вопли. Во дворе кутят воины, они смеются, они радуются жизни. Двери в покои моего отца открыты, мой факел разгоняет тьму. Я зову его: «Папа! Папа, кто тут кричал? Папа, это я, можно мне войти?» Никто не отвечает мне.
