Арехин поднялся по ступеням особняка, потянул на себя дверь. Тяжелая, на тугой пружине. Прежде ее швейцар открывал, предупредительно, вежливо, аккуратно, но теперь швейцаров нет. Нужно на карту взглянуть, осталась ли Швейцария…
Караульный спал, сидя за канцелярским столом. Устал, видно. День выдался тяжелым, смена не пришла или… Конечно!
Он обошел спящего, глянул за тумбу стола. «Зазеркалье», идеальное средство для чистки всех видов стеклянных поверхностей, «Сауленков и сын», поставщик императорского двора. Восьмиунциевый флакон был пуст, лишь на донышке осталось несколько капель синей жидкости.
Будить спящего Арехин и не думал. Ни к чему.
По мраморной лестнице он поднялся в бельэтаж. Ковровую дорожку давно убрали, путь указывала дорожка другая, натоптанная. Осень, слякоть, грязь, калоши никто внизу не оставляет, даже те, у кого они еще есть. Вот и следят.
На дверях мелом были нарисованы цифры. Наибольшим успехом, судя по грязи, пользовалась цифра три, но Арехин ее миновал, миновал и пятерку, остановясь у семерки.
За дверью разговаривали, но негромко, спокойно. Не прислушаться, так и не разобрать, о чем.
Он постоял минуту, другую, потом без стука вошел.
Вошел и замер на пороге. Заходящее солнце било в широкое окно прямой наводкой. В окно, в лицо, в глаза. Хорошо, оно неяркое, солнце.
Подавив желание отвернуться, Арехин моргнул несколько раз, привыкая, и только затем снял шляпу. Оглянулся, заметил вешалку, и пристроил шляпу на крюк.
– Тебе чего? – голос добродушный, даже приветливый. – Заявление принес? Оставь в третьем кабинете у секретаря. Только его сейчас нет, секретаря, потому завтра с утра пораньше приходи.
– Заявление? – Арехин огляделся. Комната невелика, окно одно, правда, большое. Шторы, занавески отсутствуют. Мебели – двутумбовый стол, два стула и диван. За столом сидел один, на диване – двое. В углу – буржуйка трубою в камин, между буржуйкой и диваном – ведро для золы, в уголке – дрова, настоящие, из поленьев, а не мебели. И запах, едковатый запах жидкости для чистки стекла. И здесь «Зазеркалье».
– Заявление? – переспросил он, выигрывая время. Человек за столом, похоже, главный. Дело не в одежде, одежда – пустяки, френч, хоть и новый, но мятый, засаленный, со следами трапез последних дней; выдавала и поза – небрежно-хозяйская, и лицо. Лицо человека лет тридцати, тридцати двух, видевшего виды, но себя не потерявшего, а, скорее, нашедшего. И теперь – не уколупнешь! Брит наголо, глаза черные, уши оттопыренные. Характер!
На диване сидели тоже люди непростые. Первый, молодой, двадцать два, двадцать три года, в куртке, явно переделанной из хорошего пальто, в диагоналевых брюках и хромовых сапогах со следами шпор. Худой, остроносый, и зрачки – круглые, как у совы ночью. Морфий, кокаин? Судя по зрачкам, последнее. Второй еще моложе, лет восемнадцать. Вязаная кофта, красные революционные галифе и стоптанные сапоги. Лицо же простодушное, даже блаженное. Путешествует. В Зазеркалье и обратно. Итак, Бритый, Куртка и Кофта. Куртка и Кофта на офицерских ремнях носят деревянные кобуры от «Маузеров». Судя по всему, не пустые.
– Какое заявление?
Коротенькой паузы как раз хватило на осмотр кабинета и людей. Практика и тренировка.
– Обыкновенное. Тебя ограбили, что ль?
– Бог миловал.
– Из семьи кого убили?
– В последнее время – нет.
– Тогда за каким чертом ты сюда приперся? – голос, вопреки словам, стал еще добродушнее. – Если с доносом, так смотря каким. Политику в Чека неси. А у нас – московский уголовный сыск.
– Уголовный сыск мне и нужен, – заверил Арехин.
– Не ограбили, не убили, а уголовный сыск все-таки нужен, – задумчиво протянул хозяин кабинета.
– В жизни все бывает, – любезно ответил Арехин. – Вы – товарищ Оболикшто?
– Кому товарищ, а кому и гражданин, – Оболикшто откровенно разглядывал Арехина. Разглядывал, впрочем, беспорядочно. На лицо посмотрит, на лакированные туфли, на прическу, на правое плечо, на выглаженные брюки, опять на лицо, на левое плечо, опять на туфли, на шляпу на вешалке. В этой системе есть безумие.
Ладно, если привык смотреть так – пусть смотрит. Одежда у него в порядке, прическа тоже, выбрит превосходно не далее, как три часа назад, ногти подстрижены коротко, правда, без маникюра. Как-нибудь переживут отсутствие холи ногтей, тем более в наше время.
– Удивляюсь я, – сказал Оболикшто, закончив осмотр.
– Чему, позвольте полюбопытствовать?
– Как ты таким франтом по улицам ходишь – и живой. Даже не ограбили ни разу. К нам вот дошел целеньким.
– К вам я как раз не дошел. Доехал.
– Ну, разве доехал…
– А в Москве я и вовсе два дня.
– И два дня для такого пальто слишком много, – уверил Оболикшто.
– Возможно, – не стал спорить Арехин.
– А ты напиши заявление наперед, – раздался голос с дивана. Арехин не повернул головы, но заметил: встрял в разговор Куртка. – Пойдешь домой, тут тебя и ограбят. Или даже убьют. Второй раз сюда идти придется. Так что бери карандашик и пиши – я, гражданин такой-то, проживающий там-то, жалуюсь посмертно на ограбление, – видно было, что и Куртке разговор доставлял удовольствие. – И бумажку под дверь третьей комнаты.
– Бумажка у меня уже есть. Только ее не под дверь, а лично в руки товарищу Оболикшто вручить нужно. Или, если угодно, гражданину Оболикшто.
Арехин медленно вытащил из внутреннего кармана пальто узкий белый конверт, подошел к столу и протянул Оболикшто.
– Это что?
– А вы откройте, – посоветовал Арехин.
– Какие мы таинственные, – теряя теплоту голоса, протянул Оболикшто.
Толстыми пальцами он раскрыл незапечатанный конверт, достал бумагу, столь же белую. Белоснежную. И скоро, очень скоро найти такую бумагу будет столь же легко, сколь и прошлогодний снег.
