Однажды в погожий летний день 1867 года двое русских сидели на террасе кафе Вебера и разговаривали. Вокруг кипел, шумел и блистал Баден-Баден – прелестнейший немецкий городок, притворяющийся добропорядочным курортом, а на деле – рай и ад для игроков всех мастей. Впрочем, наши собеседники, наслаждавшиеся веберовским мороженым, не принадлежали к числу заложников азарта, которые приезжают попытать счастья в местных казино. Старшему, Платону Тихменёву, было чуть больше сорока, и он состоял одним из редакторов толстого, денежного и влиятельного журнала, число подписчиков которого росло год от года. За глаза Платона Афанасьевича нередко именовали медведем, и действительно – крупный, плечистый, на вид неуклюжий, он чем-то напоминал этого зверя, но те из людей, которые привыкли судить по внешности, рано или поздно понимали, что в случае редактора она особенно обманчива. В отличие от медведей, он не полагался на силу и никогда не шел напролом, да и своим поведением куда чаще напоминал других животных – хитрых лис и зловредных хорьков. Мало кто любил его, но почти все были согласны его терпеть за острый ум, проницательность и редкую осведомленность во всем, что касалось современной литературы.
Что касается младшего из собеседников, Михаила Авилова, то ему недавно исполнилось 26 лет, и он только вступал в литературу. Светловолосый, худощавый, невысокого роста, он принадлежал к числу людей, которые в толпе не обратят на себя никакого внимания; но глаза у него были умные, и графиня Вера Вильде, главная местная сплетница, после знакомства с ним не зря заметила, что «в молодом литераторе что-то есть». Перу Авилова принадлежали несколько повестей, одна из которых была опубликована в журнале Тихменёва; также Михаил Петрович писал статьи на заказ и разную мелочь, которую в последний момент ставят в номер, если какой-нибудь маститый автор клятвенно обещал прислать свое новое произведение, взял под него у редакции аванс, да не поспел к сроку. Беседа редактора с писателем, начавшаяся с обсуждения общих тем, коснулась местной дороговизны; Тихменёв оживился.
– Что же вы хотите, батенька, – сезон в разгаре! Весной, пожалуй, еще можно было договориться о квартире подешевле, потому что никто не знал, будет ли война, – а если будет, Баден ведь недалеко от Франции, и мало ли что может случиться. Представьте, мне тогда предлагали отличную квартиру с балконом, на три месяца, и всего за тысячу гульденов, но я не согласился и, честно говоря, не жалею, потому что торчать тут безвылазно столько времени, наблюдать кислые рожи игроков да расфуфыренных парижских лореток[1] – что за удовольствие? И потом, я все равно собирался съездить в дюжину мест и, конечно, выбраться на выставку…
Тихменёв имел в виду Всемирную выставку в Париже, которая стала в своем роде событием года; но Авилов уже достаточно читал о ней и слышал и поэтому спросил о другом:
– Значит, по-вашему, войны между Францией и Пруссией не будет?
Платон Афанасьевич сощурился, так что его глаза обратились в узенькие щелочки, и усмехнулся так едко, что писатель почувствовал себя не в своей тарелке из-за того, что задал столь нелепый вопрос.
– Конечно, будет, – с расстановкой промолвил Тихменёв. – Канцлер Бисмарк своим собиранием немецких земель создал в Европе новый центр силы. Заметьте, он уже отколошматил Австрию, которой его действия пришлись не по душе[2], а австрийцы ведь вовсе не лыком шиты. Ну-с, с одной стороны – немцы и Бисмарк, а с другой – император Наполеон… не первый, конечно, не первый, а всего лишь третий, но – таки Наполеон. У Франции долги, у Франции проблемы, и… крайне соблазнительно затеять какую-нибудь войнушку, чтобы отвлечь народ.
– А народ отвлечется? – не удержался Авилов.
– Куда ж ему деться, – хмыкнул его собеседник. – Заведут шарманку – vive l’empereur[3], бей пруссаков, и прочее. В Пруссии, само собой – «да здравствует король Вильгельм», бей французов… почти то же самое, но с некоторыми поправками, разумеется. Я говорил с разными людьми, кстати, и с Герценом, и они все считают, что война неизбежна.
– О! – вырвалось у писателя. – Вы встречались с Герценом?
– Да, ездил в Венецию на карнавал и столкнулся там с ним, – не без самодовольства подтвердил Тихменёв. – Я говорил вам, что был в Венеции?
– Нет.
– Ну из газет вы уже знаете, что Бисмарк вынудил австрийцев отдать Венецию своему союзнику, итальянскому королю. Прежним властям чем-то не угодил венецианский карнавал, и лет 70 или даже больше его не проводили. Тот, на который я попал в феврале, оказался первым после большого перерыва. Впечатление, по правде говоря, изумительное! Все в масках, все веселятся, шампанское пьют… ну кому оно по карману, конечно. Одно только плохо – порядка стало меньше.
– Неужели?
– Да-с, представьте себе. Везде норовят обсчитать, обжулить – как же-с: свобода пришла! А при австрийцах, заметьте, ничего подобного не наблюдалось. Тут, пожалуй, напрашивается какой-нибудь далеко идущий вывод, но…
– А что же Герцен, Платон Афанасьевич?
Тихменёв повел своими широченными плечами.
– Да я не искал с ним встречи – само вышло. Вообразите: все номера в отеле, где я хотел остановиться, оказались заняты. С трудом нашел место в «Albergo reale»[4], и тут – ба! Кого я вижу! Александр Иванович! Он был один… Вы в курсе его истории с Огаревым и их общей женой? Передовой человек, и ни до чего больше не додумался, как жену у лучшего друга увести… Впрочем, мне кажется, он и сам не рад, что все так обернулось. Баба-то оказалась – ого-го! Характерец тот еще…
– Мне кажется, это его личное дело, – пробормотал Авилов, испытывая мучительную неловкость.
– С одной стороны, да, а с другой – простите меня, батенька, но какая личная жизнь может быть у столь публичной персоны? И потом: коли уж вы говорите о преобразованиях, о справедливости, свободах и прочем, не мешало бы хоть чуточку соответствовать тому, что говоришь. Уводить жену у друга – это, простите меня, свинство чистой воды. Да и вообще, если приглядеться, все эти преобразователи в такой тине барахтаются… Огарев, по слухам, пьет и сожительствует с девицей, которую подобрал на панели, Герцен живет с бывшей мадам Огаревой, а недавно, я слышал, его сынок тоже учудил: довел свою любовницу до самоубийства[5]. Передовые люди, а? Пе-ре-до-вые! – со смаком проговорил Тихменёв, осклабившись. – Всерьез считают себя сливками нации… что ж из этих сливок все выходит сплошное дерьмо?
– А правда ли, что у «Колокола» дела идут не очень хорошо? – спросил Авилов, твердо решив не обращать внимания на отступления о частной жизни Герцена и его окружения.
