Впервые я увидела этот сон на второй неделе пребывания в Термонде, и с тех пор он повторялся, по крайней мере, дважды в месяц. А где еще ему было присниться, как не за гудевшей от пропущенного через нее электричества оградой? Неважно, сколько лет пройдет: два года, три, шесть – это место высосет из тебя все, до дна. Зеленая униформа, набившая оскомину каждодневная рутина: время постепенно начинало буксовать, словно глохнувший автомобиль, пока наконец не останавливалось. Я понимала, что взрослею: ловила свое меняющееся отражение в металлических поверхностях в столовой – но не чувствовала этого. Связь между прошлым и настоящим была разорвана – я зависла где-то посередине. А может, это вовсе была уже не я? В лагере, как только ты покидал камеру, лишался своего имени. Я была номером: 3285. А еще файлом, хранившемся на сервере, или «делом», запертым в сером бронированном шкафу. Люди, знавшие меня ДО, были знакомы с совсем другой Руби.
Сон всегда начинался одним и тем же: грохотом, резкими звуками. Я, старуха – кривая, сгорбленная и больная, – стояла посреди оживленной улицы. Возможно, даже где-то в Вирджинии, где жила наша семья, но меня так давно забрали из дома, что я вряд ли узнала бы родные места.
По обеим сторонам неосвещенной дороги неслись машины. Временами я слышала раскаты надвигающейся грозы, порой это был нараставший рев автомобильных клаксонов. Иногда я оказывалась в полной тишине.
Но дальше всегда происходило одно и то же.
Одинаковые черные машины с визгом останавливались прямо передо мной, а потом, когда я поднимала глаза, давали задний ход. Как и все остальное. Дождь отлеплялся от липкого черного асфальта, поднимаясь в воздух идеальными блестящими капельками. Солнце скользило по небу обратно к востоку, подгоняя Луну. И с каждым новым оборотом я чувствовала, как косточка за косточкой расправляется моя древняя сутулая спина, – и вот я уже снова стою прямо. Когда я поднимала руки к глазам, морщины и сине-фиолетовые вены на коже разглаживались, старость словно бы таяла и стекала с меня.
А потом мои руки стремительно уменьшались. Угол обзора дороги менялся; я тонула в огромной одежде. Звуки становились оглушительнее, резче – и я переставала понимать, что это и откуда. Время катилось назад, сбивая меня с ног, разрывая голову.
Мне снилось, что время повернулось вспять, и я вновь обрела то, что потеряла, и стала прежней.
А потом сны прекратились.
Сжав горло часового в локтевом захвате, я усилила давление, и резиновые подошвы тяжелых ботинок замолотили по земле. Ногти вонзились в черную ткань моей куртки и перчаток в отчаянной попытке их разодрать. Мозг, лишенный кислорода, все еще пытался найти выход, которого не было. Я видела их. Чужие воспоминания и мысли белыми вспышками жгли мне глаза, но я не ослабила хватки, даже когда охваченный ужасом разум охранника вытащил наружу изображение самого себя, уставившегося широко открытыми глазами в потолок темного коридора. Неужели умер?
А я и не собиралась его убивать. Солдат был выше меня на голову, широкоплечий, с мощными бицепсами. Я справилась лишь потому, что он стоял ко мне спиной.
Инструктор Джонсон называл этот прием «захват шеи», он же научил меня и множеству других. «Консервный нож», «распятие», «ущемление шеи», «Нельсон», «торнадо», «захват кисти», «спинолом». Благодаря им я, будучи всего-то полтора метра ростом, смогу обездвижить даже того, кто превосходит меня физически. И удерживать до тех пор, пока не пущу в ход настоящее оружие.
Теперь мужчина находился в полуобморочном состоянии. И я легко и уже безболезненно скользнула в его сознание: фрагменты памяти, хлынувшие мне навстречу, были окрашены в черный. Цвет проступал сквозь них, словно клякса на мокрой бумаге. Только уверившись, что солдат полностью в моей власти, я позволила себе ослабить хватку на его шее.
Да, не этого он ожидал, когда вышел покурить через неприметную боковую дверь магазина.
На морозном воздухе покрытые белесой щетиной щеки солдата покраснели. Я выдохнула облачко горячего пара из-под лыжной маски и откашлялась, каждой клеточкой чувствуя на себе внимание десяти пар глаз. Я провела пальцами по его коже, чувствуя, как они дрожат. От солдата пахло табаком, а еще мятной жвачкой – попытка скрыть дурную привычку. Я наклонилась вперед, прижимая два пальца к его шее.
– Проснись, – прошептала я. Мужчина широко, по-детски, открыл глаза. В животе у меня что-то сжалось.
Я полуобернулась на группу захвата – бойцы собрались за моей спиной и молча наблюдали за нами из-под масок.
– Где заключенный 27?
Здесь камеры не могли бы нас засечь – потому-то, полагаю, солдат без опаски позволял себе незапланированные перерывы, – но мне не терпелось скорее разделаться со всем этим.
– Не тяни, черт возьми! – процедила сквозь стиснутые зубы Вайда.
Когда сзади подошел командир нашей группы, по моей спине волной прокатился жар, а руки снова дрогнули. Проникновение в чужие мозги не причиняло боли, как раньше, не выжимало, скручивая разум болезненными узлами. Но обостряло восприятие сильных эмоций любого, кто находился рядом. И я ощущала отвращение, которое испытывал этот человек. Его черную-черную ненависть.
Краем глаза я видела темные волосы Роба. Приказ двигаться вперед, оставив меня здесь, готов был сорваться с его губ. Из трех операций под его командованием мне удалось закончить лишь одну.
– Где заключенный 27? – еще раз спросила я, подтолкнув разум солдата своим собственным.
– Заключенный 27. – Мужчина повторил эти слова, и его густые усы дернулись. Из-за проступившей в них седины охранник казался намного старше своих лет. Ориентировка, выданная нам в штабе, содержала краткое описание всех военных, прикрепленных к данному бункеру, включая и этого: Макс Броммель, сорок один год, родом из Коди, штат Вайоминг. Переехал в Пенсильванию, в Питтсбург, устроился программистом. После того как экономика рухнула, был уволен. Милая жена, тоже безработная. Двое детей.
Оба умерли.
Поток мрачных образов затопил каждый темный уголок, каждую щель его разума. Я увидела с десяток мужчин в одинаковом летнем камуфляже, выпрыгивающих из фургона, и еще несколько, вылезающих из «Хаммеров», окруживших огромную машину. В ней привезли преступников – тех, кого обвиняли в терроризме. И если данные, полученные Детской лигой, не врут, один из наших лучших агентов тоже находился там.
Я отстраненно наблюдала, как эти солдаты выводят из фургона одного… двоих… нет, троих. Конвоиры не были офицерами СПП или фэбээровцами, или церэушниками, и уж точно не полицейскими спецназовцами или «морскими котиками», которые, скорее всего, одним ударом уничтожили бы наш крошечный отряд. Нет, это были всего лишь резервисты Национальной гвардии, призванные в тяжелые времена на действительную службу. По крайней мере, в этом сведения оказались верны.
