Теория грязевых ванн
Суббота. Предобеденное утро. Проснулся. Глаза не открываю. Прихожу в сознание. Точнее, сознание пытается прийти в меня. Я чувствую, как оно, сутулясь, сидит в кресле напротив моей кровати, нога на ногу и руки замочком обнимают коленку. Оно безотрывно и с прищуром смотрит на меня. Однако в этом взгляде нет осуждения. В нём щемящая сердце жалость, как у большого лохматого пса, который безропотно ждет, когда же хозяин выведет его на прогулку.
Похмелье в зените. В голове тектонические сдвиги серых пород мозга, ощущаются первые толчки. Мысли мои одиноки и сразу из множества областей. Они разлетелись в разные стороны, словно бабочки. Поймать их практически невозможно. Я добыл сачок, бегаю по поляне, мну цветы голыми пятками, отчаянно пытаюсь схватить хотя бы одну бабочку. Поймал! По странному стечению обстоятельств бабочкой оказался Володька Ленский, с которого всё началось, и который довел меня до потери человеческого облика.
– Послушай, пойдем уже! – вспоминаю я. – Если будешь вечно сидеть над книгами – сойдешь с ума.
С этой фразы в памяти начинает восстанавливаться цепь событий вчерашнего дня. Картина рисуется такая: я полулежу на подоконнике в своем номере в общежитии, изучаю справочник по теплометрии; мой неугомонный друг уже полчаса стоит рядом и нудит про очередную нестандартную пятницу.
– С каких это пор геомеханик стал специалистом по психологии? – спрашиваю я.
– С тех самых: прослушал на первом курсе лекцию о значении плюса и минуса в жизни, о том, что день обязательно сменяет ночь и если за приливом не последует отлив, то Земля соскочит к чертям со своей оси. Законспектировал – теперь руководствуюсь.
– Володь, отстань. Ты со своей примитивной философией готов любую кислоту себе в мозг влить. Тебе нравится – трави себя, сколько влезет. А меня оставь в покое.
– Да кто тебе сказал, что клуб – обязательно кислота?
– В чём ты хочешь меня убедить? Я тебя не первый день знаю и насквозь вижу. Ты же один из тех совестливых типов, которые каждый раз, отправляясь в загулы, держат в своей голове мысль: нет, я не такой, я только так – на время. А на самом деле, я с высшим образованием, почти с ученой степенью и работа у меня интеллектуальная. Я вот поразвратничаю, а после этого вернусь домой, раскрою на пятой странице «Самое само», постараюсь осилить инобытие вещи, вновь ничего не пойму из прочитанного, но зато – приобщусь. Потом что? В театр – на классику. На следующий день – в Третьяковку и Пушкинский. В понедельник на работу. Внесу вклад в общее благо, поговорю в коллективе о высоких материях, о ситуации на сырьевых рынках, ближневосточном урегулировании и гендерной политике. И в целом за неделю через такие медные трубы пройду, что очищусь от всей этой гламурной скверны и информационных потоков, которые льют на меня клубная жизнь и дядя СМИ. Вот так. Успокаивай себя дальше и иди один.
– Фил, не преувеличивай.
– Это я еще преуменьшаю. И вообще, Володь, давно хотел тебе сказать – смени образ жизни и заодно фамилию, иначе до тридцати не дотянешь.
– Зануда! – сказал Ленский и ушел. Дверью, однако, не хлопнул.
Вспомнив этот диалог, я открыл глаза. Пошевелил рукой. Бабочка упорхнула. Свет из окна мне не понравился и, моргнув полтора раза, я снова погрузил себя во тьму.
* * *
Все‑таки пришлось с ним пойти: в противном случае он бы меня в покое не оставил.
Пришли в клуб. Заняли столик. Сделали заказ. Володька неторопливо выпивает, я неторопливо закусываю. Шум от музыки вокруг неимоверный. Пытаемся о чем-то друг друга перекричать. Не получается. Он куда-то исчез. Я остался один. Из праздного любопытства оглядываю зал и задаюсь вопросом, кто из пришедших искренне веселится и выплескивает избыток энергии, накопившейся за рабочую неделю. С трудом в это верю. Но убеждаю себя, что – да, судя по всеобщему гомону, веселятся, что-то выплескивают и, похоже, делают это не без удовольствия. Ибо всего через край – алкоголя, табачного дыма, полуобнаженных тел, криков и хохота, замутненных взглядов, перепачканных носов. Вся эта гремучая смесь под названием Содом и Гоморра начинает по воздуху проникать мне в мозг, в легкие, в кровь, искажая восприятие реальности, несмотря на то, что к спиртному я ещё не притронулся.
Бабочки между тем всполошились неимоверно. Они потеряли плавность хода и словно мухи стали резко прочерчивать хаотичные линии в воздухе, оставляя за собой шлейфы из разноцветной пыльцы. У меня закружилась голова. Я отложил сачок в сторону и перестал охотиться. Присев на густую мягкую траву, я обнял свои колени двумя руками и, положив на них подбородок, принялся наблюдать за этим чешуекрылым безумием. Взгляд мой самопроизвольно стал перескакивать с одной бабочки на другую. Если бы кто-нибудь увидел, с какой бешеной скоростью в это время бегали мои глазные яблоки за опущенными веками, то немедленно бы разбудил меня и принес стакан воды. Но никого рядом не было, и я продолжил то ли спать, то ли мучительно бредить, всё глубже погружаясь в воспоминания.
Снова осматриваюсь в зале. Не без удивления отмечаю наличие в клубе несколько спокойных столиков. Там сидят ещё трезвые люди; почему‑то испытываю за них неловкость; сочувственно машу им рукой. Минут через пятнадцать возле меня появляется веселая и довольно-таки симпатичная барышня. Желает познакомиться и пообщаться. Не возражаю. Чем занимаюсь? Разведкой. Ух, ты, очень интересно! Но, когда выяснилось, что речь идет о разведочной геофизике, ей стало не то чтобы «очень интересно», а вроде как даже скучно. Угости меня лучше коктейлем и пойдем танцевать, говорит. Мой уклончивый ответ устроил её еще меньше, чем рассказ о вихревых и магнитных аномалиях. «Ну и дурак!» – сказала она. Не возражаю.
Девушка ушла. А жаль: я начал уже лелеять надежду на то, что ощущение неуюта и моего бессмысленного нахождения в этом месте с её появлением вот-вот рассеется. Но, нет – оно только укрепилось. И дело было, очевидно, во мне. Я знал, что нужно как-то соответствовать обстановке, но пока ничего не получалось. Чувствовал себя виолончелистом, пришедшим в баню во фраке со своей виолончелью и прямо так, не раздеваясь, вошел с ней в парилку. А там – люди с вениками, и я среди них весь такой чистый и музыкально возвышенный. И понимаю, что не к месту, и разделяю осуждающие взгляды. Но я с другом, он любитель пара, я – нет. Я, видите ли, пожертвовал для него своим временем, но виолончель, братцы, не отдам, не просите. И просить, говорят, не будем – сломаем о твою голову. Позвольте, отвечаю, я же никого не трогаю и на веники не претендую. Они – мне: «Пейзаж портишь». Ну, что ты с ними будешь делать? Стал сопротивляться. Пустил в ход смычок. Если бы не подоспевший Ленский, принялся бы разматывать еще и струны. Короче, всех разогнал.