Первая, венчально-рождественская
Я сделала это для тебя, а ты сделал это для меня
Кроватка, на которой он покоился, была похожа на старый театр. Я лежала и глядела в его закрытые веки, представляла, что водичка, что падает с неба за окном в это дождливое Рождество, поступает ему внутрь прямо через его красивую трубочку. Это был театр всех стихий: на полочке по одну сторону кровати за моей спиной тепло горела свеча в виде мамы, обнимающей своего ребёнка. Ими были два ангела, которых мама с папой увидели на набережной у храма Спаса на Крови той летней ночью, и один из них медленно исчезал, уже догорал, всецело отдаваясь огню, но оставляя объятие на плечах младенца с сердцем в ладошках. Поэтому освещение в тихом театре мама и папа часто зажигали вместе. Комнатка была самой зелёной в нашем доме, и мне дышалось в ней лучше, чем на улице, даже сейчас, когда окно было плотно закрыто. Земля, свисающие растения в горшочках, живой мох на стенах – все они по моему поверью приближали настоящую жизнь моего Теодора. Не хватало лишь ветра – и набрав столько воздуха, сколько не вместили бы и две таких как я, я очень нежно, нежнее перелёта птиц, взяла в ручки его лицо и аккуратно, как можно долго подула на него, его веки, такие родные, словно тянула фальцетную ноту на уроке пения. Сегодня был особенный день, и я вновь представила, что однажды этой ночью моё желание сбудется, и от такого моего касания Теодор откроет глаза цвета купала Голубой мечети, Айи Софии в Стамбуле. Я оставила привычный и самый волшебный поцелуй в лоб немного на попозже, когда случится то, что придумали наши мама и папа.
Лишь только вчера, в сочельник, они рассказали мне о своём венчании. Они были вместе уже много-много лет, меньше, чем исполнилось в том году мне всего на три месяца. Завтра наступило так же стремительно, как рождалось их небольшое объяснение сначала Тео, а после мне, почему они давно мечтали, так долго к этому шли, продолжая свою любовь в друг друге. С вечерних небес за высоким окном падали ледяные осадки, но успевали растаять на пути к матушке-земле. В любую погоду из их святыни неподалёку должен был приехать священник, прямо в эту комнатку, где лежали бы я и Теодор, но мне, со слов мамы и папы, было разрешено во время самого обряда встать между ними. Обнимая его ручкой на плече, я делилась с Тео очень светлыми, спокойными ожиданиями от того, как уже скоро мы ясно увидим, что всё это время являлись доказательствами одной вечной любви. Я попросила его немного подождать, чтобы мамонтёнком спуститься вниз.
Мама очень широко улыбалась в папины блестящие глаза, и они танцевали под мою любимую музыку. Их белый танец уносил меня в историю моего появления на свет… Ведь я пришла в наш мир в последнюю ночь его лета и начала осени, и сначала мне показалось, что только в результате того, как мои мама и папа после похожих танцев босиком занялись любовью, тоже в сочельник, самый канун Рождества. Яркий свет, на который родилась я, был полнолунный. Плодородная Луна была простого, из тех, что иногда случаются, но всё же удивившего полинялого цвета, и никто из того вертепа огромной ванной комнаты с окошком, так и не догадался, что именно это могло значит. Вертеп сооружался моими мамой и папой очень естественно и несмотря на всё – неспеша, и пока тихонько набиралась тёплая вода, было гениально додумано всё то, чего могло не хватить; что не было оговорено ими, лежавшими в этой же воде, когда мне шли считанные месяцы, и я ещё не была готова. Сам момент рождения был страстно символичен, но, как и воцарившая в жизни безусловная любовь, как Бог, высший символизм просто присутствовал среди нас, помогал нам жить, оставаясь блаженным образом не разгаданным. Не увидеть его, а ощутить сердцем. Благодаря свечам ли, лунному свету, но мой папа передал мне, что тогда, задерживая или делая глубэе мамино дыхание за руку, он увидел круги далеко-далеко на океанской воде из окошка и про себя подумал, что поцелует меня так же хрупко, как прятались в большой воде они, один за одним. Я понимаю, что быть их в шумном океане не могло, но знаю, что папа разглядел их точно, потому что я до сих пор чувствую тот поцелуй на лбу, даже когда тот горит. Мама же, совершенно не устав, одела на мою грудь вечный кристалл, чтобы он копил мою сильную энергию жизни.
Потом они отправились в Венецию и первое, что я увидела – была могила Иосифа Бродского, усыпанная каллами. Тогда же они наградили меня моим именем, подарив мне слово Саломея. Когда вечер затих, я уже плыла через весь-весь город на праздничный ужин, во время которого моя мама была чуть оголена, а папа ел руками. Пролившись рассветом, то новое утро помогло мне впервые, казалось, почувствовать моё настоящее имя.
Переносясь в то, что случилось семь, почти восемь лет назад, я тихо, не помешав им, пошла сварить себе слабого кофе, что честно понравилось мне совсем недавно, и которое я обыкновенно просила сделать мне папу, и он за завтраком разбавлял для меня свой. Я была нужна им в очень ясном, проникающем в детали уме. Он не любил себя так сильно, насколько был обязан. Я не знала его в сознании, но пока этого не произошло, я воспевала и, целясь в его нежный лоб ранним утром и в особенный вечер, целовала мысли Тео. Для меня это был феникс, что никогда не станет пеплом, а однажды, вдруг, в тот вечер, когда мы все позабудем о том, что это должно было случиться, примет в дар крылышки моих ангелов-хранителей, влюбленных в него. Он поднимется с кроватки, и в тот же вечер после того, как он вслед за мной, за мою ручку сходит в школу на уроки, отправимся ловить январских божьих коровок через Марсово поле в Летний сад, сохраняя их в контейнер из-под школьного обеда на двоих, где были бы почти живые, самые свежие ягоды. Лишь только они. Лёжа, засыпая рядом с Тео, я могла догадываться, что он в жизни не пробовал земляники.
