«Вы Сегаля знаете? – вкрадчиво спрашивал Марк Аркадьевич новых обитателей восьмиместной больничной палаты и доверительным шепотом добавлял: – Мне кажется, я вас где-то видел. Может, у Сегаля?»
Вопрос был не таким уж простым, как казался на первый взгляд, и Марк Аркадьевич искренне радовался, что еще в опасные застойные годы нашел столь удачную формулировку. В случае положительной реакции собеседника или хотя бы некоторой его заинтересованности, дальнейшее развитие беседы выглядело как распутывание длинной цепочки еврейских имен и фамилий, которая рано или поздно приводила к общим знакомым, а то и родственникам. Найдя связующее звено, Марк Аркадьевич осмелевал и задавал тот сакраментальный вопрос, ради которого, собственно, и затевалась вся эта идентификационная кутерьма: «Ду бист аид?» [1] Он специально выговаривал это чужое «Ду» вместо с детства привычного диалектного «Ды», чтобы высокомерные прибалтийские евреи не вычислили в нем чужака. Разный у них идиш и привычки с детства разные, даже фаршированную рыбу мамы иначе готовили, ну да на чужой сторонушке рад своей воронушке. Положительный ответ Марк считал большой удачей, сулившей продолжение более свойской беседы в больничном парке.
В палате Марк был старожилом, уже полтора месяца маялся от безделья, прикрывшись каким-то хитрым диагнозом, суть которого вроде понял, симптомы выучил, а вот название записал на смятой бумажке и держал под рукой – в кармане больничного халата. Разработкой диагноза и наблюдением за «больным» занималась лично главврач инфекционного отделения целой республиканской больницы.
– Скажи спасибо, что моя Инга инфекционным заведует, а не гинекологическим, – ржал его многолетний подельник Алик, снаряжая Марка на больничный отдых, честно заслуженный незаконным промыслом. – Не санаторий, конечно, но ведь и не тюряга, – продолжал он. Дабы сильнее подколоть приятеля, он растопыривал пальцы урковским веером и, преувеличенно косолапя, прохаживался по гостиной Марка, напевая что-то блатное. Марк, тихо матерясь, собирал тапочки-бритву-пару книг.
– Да сплюнь три раза, много ты об этом знаешь, тоже мне, блатной нашелся. Присядь уже, не мелькай. Чай не в первый раз, выкрутимся. Да и времена уже не те, чтоб честных коммерсантов за профит брать, – урезонивал Марк Алика, скрывая за бравадой вполне оправданное беспокойство.
Они познакомились еще лет десять назад, на разбеге восьмидесятых годов, когда Алик был начальником цеха на рижской ювелирной фабрике, а Марк Аркадьевич заведовал комиссионкой. С самого начала так уж они удачно сработались, что и Марик был доволен, и у Алика кооперативная квартирка за пару лет чудом завелась и на бо́льшую разменялась, семья прирастала «жигулями» и всякими импортными радостями. Понятно, что не с докторской зарплаты Инги такое счастье валило, и строгая врачиха мужа за находчивость уважала. К тому же взял ее в свое время Алик «с довеском», сыном-подростком, который еще в отрочестве изрядно попортил ему крови и до сих пор, уже взрослым, сидел на шее.
Светланка же была их общим с Ингой ребенком, чудом не абортированным в 1980-м, Мишуткой, как называл ее папа в честь символа московской Олимпиады. Найдя себя в интересном положении накануне повышения в завотделения, Инга и думать не собиралась о продолжении беременности. Сама все решила, с мамашей по телефону пошуршала и о запланированном аборте рассказала буднично, как будто зуб собиралась вырвать. Тогда же Алик узнал, что и аборт этот от него не первый, и что «с его кобелиной натурой только давай, а потом чистись», и что дело, в общем-то, житейское, просто в этот раз срок побольше, поэтому придется несколько дней в больнице провести. Унижался он тогда перед женой не один вечер, упрашивал оставить ребенка. На коленях стоял впервые в жизни и плакал перед женщиной впервые, но она была непреклонна и доводы были самые разные от «не вовремя сейчас», до «успеется еще», через «должность упущу; и так квартира маленькая; с животом буду как раз к зиме – ни в дубленку, ни в пальто не влезу».
Последний такой разговор Алик запомнил на всю жизнь, потому что именно тот день считал Светочкиным днем рождения. Слушая бред жены про аборт, он, с одной стороны, укрепился во мнении, что бежать надо из этого дурдома, от этой самовлюбленной тетки и ее сыночка-трутня, из квартиры, в которой даже комнатные растения не выживают. С другой стороны, умом сорокалетнего мужчины давно и сознательно выхотевшего ребенка, он жалел нерожденный плод своих чресл, и сама возможность убийства этого беззащитного создания казалась ему вопиющим злом.
Его детство прошло среди сирот, в семье, все ветви которой были отрублены войной. Рождение ребенка тогда ощущалось однозначно – ну вот, будем жить. А соседский дед, когда рождался малыш, всегда говорил молодым родителям: «Слава богу, радость-то какая! А трудностей не бойтесь, Всевышний всегда нам дите со своей ложкой посылает, прокормитесь!» Если же младенец рождался у своих, у евреев, он со слезами в глазах добавлял: «Ам Исраэль хай!», то бишь «Жив народ Израиля!» Вот это «Ам Исраэль хай» так кольнуло в тот вечер Аликово сердце, что, выпрямившись и ударив ладонью по столу, он твердо сказал: «Оставишь ребенка – все для вас сделаю. Не оставишь – развожусь!», а чтоб иллюзий относительно его намерений не осталось – в красках описал супруге, как именно будет поделена их двушка. За сим хлопнул дверью и поехал на вокзал – ночевать.
Разумеется, на оставленное им поле боя тотчас же была вызвана теща, и тройка (жена, теща, пасынок) решала судьбу бессловесного человеческого зародыша. Позвонив днем на работу Алику, Инга прокурорским тоном сообщила о том, что ребенка оставит, но в должность войдет, работать будет до последнего, нянчить не станет вообще, и вся ответственность за этого ребенка на нем.
С того дня Алик и закрутил все свои гешефты – вспомнил, кому в свое время был нужен, да отказал, кто из полезных людей где рулит, кто ему может пригодиться, перетряхнул записную книжку раз пять и, разорвав последнюю страницу на закладки, вложил клочки на правильные странички. Сначала он хотел соответственные имена жирно подчеркнуть карандашом и даже по старой школярской привычке карандаш наслюнявил, но впервые подумал о том, что не все его будущие действия уложатся в пухлые рамки УК СССР, а в случае чего такие пометки в книжице могут дорого обойтись ему и людям.
На букву К значился телефон Марка Аркадьевича, «к» было в скобках – «комиссионка». Как-то на толкучке возле Шмерли их свел общий знакомый, потом у другого знакомого пересеклись в Юрмале на шашлыках, потом в Саулкрасты в компании вместе сидели в баньке. Тот Алику пробные шары уже тогда закатывал, мол, не завалялось ли каких цацек на продажу, не упало ли чего драгметаллического с конвейера вверенного цеха? Марк показался Алику жуковатым, что, впрочем, для торгаша естественно, но, в общем, мужиком приятным. Дельный, с чувством юмора, чем-то с ним похожий – возрастом, детством и даже внешностью, кареглазый брюнет, с отчетливо наметившимся брюшком. Правда, в отличие от коренастого Алика, Марк был худощав и довольно бледен – такая особенность кожи. Они позже как-то в Сочи вместе отдыхали, и от природы смуглый Алик за неделю стал шоколадным, а Марик лишь сгорел, как вареный краб, облез и таким ошпаренным вернулся, только зря солнечную энергию перевел.
