Александр Дедов
Здесь начинается Похьёла
Наступил новый тысяча девятьсот сорок шестой год. Газеты всего мира до сих пор обсасывали косточки победы СССР в войне, но главное – немцев здесь больше нет, русские взялись налаживать гражданскую жизнь у себя дома, и от Финляндии все наконец-то отстали. Это была первая за много лет по-настоящему спокойная зима! А какая зима в Лапландии – тут и не передашь словами, тут видеть надо! Настоящая сказка, будто открытка ожила.
Олави Паавинен очень любил неторопливо прокладывать лыжню сквозь зимний лес. Тишина, лишь слышен хруст снега. Щёки у Олави одутловатые, румяные, под носом густая щёточка жёстких заиндевелых усов. Весь он как-то крепко сбит, низок и широк, похож на хмурого сухопутного моржа, только бивней не хватает. Не любят люди Олави Паавинена, говорят, что колдун он и душу дьяволу продал, а за это Олави не любит людей в ответ. Такая у него с местными взаимность, зато всё честно и без обиняков. Живёт он на отшибе – десять километров от древни Киттиля, прямо за его домом начинается древний сосновый бор; и совсем бы хорошо жилось Олави, если бы не соседка. Старая саамка нет-нет, да приставала со своими бесконечными разговорами. «Вот не ходишь ты в церковь», – говорит бабка Ханнеле. – «Земля тело твоё не примет. Помрёшь, старый, я-то тебя похороню, зиму перележишь, а по весне кости земля вытолкнет, да волки их по лесу растащат. Креститься надо, Олави».
Но Олави не хотел идти в церковь. Дед его был шаманом, дед его деда был шаманом, все в его роду шаманами были, зачем Олави креститься? Ему старые боги помогают! Ещё до того как немцы пришли, в Зимнюю войну, бывало Олави положит на камень кусок оленины да бутыль самогону и разведёт костёр вокруг. Сам жиром обмажется и винтовку свою обмажет, подождёт, пока бутыль самогону от жара не лопнет, а потом шагает в пламя. Огонь не кусает – это Укко, отец небес, знать благословил. Метко бьёт винтовка после благословения Укко; спасибо тебе, громовержец! Уж сколько рюсся полегло в этих лесах.
Бабка Ханнеле была женщиной доброй. Бывает – заболеет Олави, она ему чаю сделает, жиру с перетёртыми ягодами принесёт. Добрая была бы соседка, если бы не болтовня без умолку. Муж её вместе с Олави воевать ушёл, да всё как и жена – предал старую веру, это его и сгубило. Помолился бы своим богам, глядишь и домой бы вернулся невредимый. А теперь некому оленей пасти, оставила себе старуха двух, а остальное стадо продала.
Лес приветливо расступился, открывая дорогу к почернелому деревянному дому. Олави снял лыжи, поставил рядом винтовку и уселся на завалинку – трубку курить. Только он чиркнул спичкой, набрал полный рот дыму, как за калиткой показалась бабка Ханнеле.
– Ой, нет, только не ты… – сказал Олави. – Чего тебе опять от меня нужно, старая?
– Да вот, проведать тебя пришла. Поглядеть – не сожрал ли Паавинена медведь.
– Цел, как видишь. А теперь иди домой. Если нечего больше по делу сказать – не царапай воздух своим скрипом.
– Женщина тут одна тебя ищет. Мой племянник её сюда направил, сказал, что по твоей части дела. Только ты помочь можешь.
– Вот ты свалилась на мою голову! Мало было тебя одной – так ещё и племянник! Двадцать лет его не видел и ещё столько же не видать бы… С чего я вообще кому-то должен помогать? Я как в деревне появлюсь, все ставни закрывают или вслед крестятся, того и гляди – на рогатину посадят. А я им помогать, ага, так и разбежался.
– Злой ты Олави. Это демоны тебя за кишки дёргают! Вот ты весь и красный, да трясёшься. Не примет тебя Бог! Помог бы доброму человеку, тем более что беда её по твоей, бесовской части.
– Это отец Сергий на ваших православных проповедях рассказывает? Не буду я никому помогать и точка.
– Ну ты хоть выслушай человека, морж ворчливый. Ну хоть ради меня. Помнишь, как ты в прорубь провалился, потом с жаром лежал целый месяц? Кто тебе суп варил, кто тебе ягоды с жиром перетирал, кто тебя, тяжеленного, переворачивал, чтобы травяным отваром обтереть?
Совесть всколыхнулась где-то в глубине чёрствой души Паавинена, будто простокваша по кишкам растеклась.
– Ладно, бабка! Но только ради тишины. Выслушаю твоего человека – и чтобы неделю на моём пороге не появлялась!
– Идёт, – заулыбалась старуха и поманила Олави следом за собой. – Она у меня остановилась, поживёт пару дней и уедет.
Дома у старухи царила необычайная чистота. В комнате уютно пахло луком и жареной рыбой, рядом с печкой, посреди огромной комнаты стоял стол, за ним сидела стареющая, но всё ещё красивая женщина. Кожа как снег, волосы собраны в аккуратную русую косу, выразительные серые глаза внимательно ловят каждое движение.
– Заходи, Олави, познакомься, это Мария. – Скрипела бабка Ханнеле.
– Здравствуйте! – гостья поднялась с места, но поймав на себе колючий взгляд шамана, тут же уселась обратно.
Олави нахмурил кустистые брови, фыркнул и пододвинул к себе табуретку, уселся подальше – показать своё нарочитое нежелание говорить.
– Откуда ты такая взялась здесь?
– Я из Швеции приехала, срочным рейсом. Сюда пришлось на попутках добираться. Красиво у вас тут, но ни проехать, ни пройти.
– И хорошо! А то глядишь, каждый раз кому-нибудь да нужен буду. Далеко племянник этой карги забрался. Чего хотела-то? Ханнеле говорит, тебя там что-то «по моей части» интересует.
Глаза Марии наполнились слезами и стали похожи на два глубоких озера, впрочем, длилось это всего секунду. Женщина собралась с силами, сморгнула свою скорбь и продолжила.
– Сын ко мне по ночам приходит. Говорит – потерялся, теперь в какой-тёмной и холодной стране обитает. Мёрзнет… – голос Марии дрогнул. – Каждый раз как приходит во сне – возле костра сидит, а согреться не может.
– Х-ха! – хохотнул Олави и тут же ойкнул: бабкин кулак больно ударил под рёбра. – Здесь начинается Похьёла, отсюда и до севера Норвегии и Швеции. Это сейчас на картах три разных страны, а в старину это была наша с саамами земля. Умер твой сынок. Если не похоронили по христианским обычаям, или вдруг где-то в лесах закоченел – всё, дух его Манала забрала. Оттуда до снов живых – всё равно, что рыбу рукой в озере поймать: тяжело, но возможно. Кем сын-то твой был?
– Лёшенька мой… Романтичный мальчик! Мы ведь из русских дворян… Как гражданская война началась, эмигрировали в Швецию. Жили как прежде – бед не знали, муж обжиг керамики наладил, открыл цех в двух километрах от Гётеборга. А Лёшеньке, ему всё это противно было… Бывало, сидит вечером, настроит радио и слушает пламенные речи коммунистов. Сбежал в Россию, а потом пропал, прямо перед Зимней войной. Шесть лет уже ни сна, ни покоя!
