Уже во второй половине марта весна обрушила на обледенелую землю целую серию обильных и холодных дождей. Низкие свинцовые тучи на несколько недель полностью закрыли небо. Они висели так низко, что длинные пики деревьев едва не упирались своим острием в туманное полотно унылого небосвода. Ранние весенние дожди заливали города, поселки и деревни, смывая с холста России красивые краски уходящей зимы. Все вокруг становилось унылым и безотрадным.
Серое месиво из талого снега и раскисшей весенней грязи толстым слоем лежало на тротуарах Петербурга. Запачканные сосульки то и дело срывались с массивных перил Аничкова моста и падали на льдины, медленно плывущие по Фонтанке. Стаи городских ворон в поисках пропитания без устали перелетали с одной льдины на другую, старательно выковыривая съедобные остатки пищи, вмерзшие в лед, а на широких подоконниках соседних домов стайками гнездились и нервно чирикали продрогшие воробьи.
Неуклюже прячась под зонтами и перепрыгивая внезапно образовавшиеся лужи, спешили по своим делам безликие прохожие, а густой утренний туман продолжал плотно окутывать городские улицы, предательски скрывая от взоров иностранцев острый шпиль Петропавловской крепости.
По Невскому проспекту, искря на стыках проводов своими длинными усами, лениво двигались привычным маршрутом городские троллейбусы, из окон которых выглядывали недовольные лица петербуржцев, едущих на работу, а также любопытные физиономии многочисленных гостей Северной столицы, спешащих увидеть и оценить за короткое время всю красоту и величественную грусть творения Петра.
Так выглядел Петербург этой ранней весной.
А в середине этой унылой картины, на самом краю Аничкова моста, со стороны знаменитого особняка Белосельских-Белозерских, прислонившись плечом к гранитному подножию вздыбленного коня, стоял одинокий человек и грустно смотрел на проплывающие мимо седые льдины.
Человек этот был одет в черное кашемировое пальто длиною немногим выше колен, теплые замшевые перчатки, темные джинсы, черную вязаную шапку с небольшим козырьком спереди и длинный коричневый шарф, несколько раз обмотанный вокруг шеи. Высокий воротник его пальто был приподнят, а из расстегнутого сверху отворота эстетично выпирал треугольник небрежно завязанного шарфа. Его взгляд тяжелым камнем спадал вниз, а правильные черты лица выражали лишь угрюмую задумчивость и сентиментальность.
Со стороны казалось, что человек этот просто ненадолго остановился полюбоваться необычным видом обледенелой набережной или же сфотографировать понравившийся ему архитектурный ансамбль. Наверное, именно так выбирает себе место и художник, желающий запечатлеть в красках мимолетный городской пейзаж.
Петербуржцы уже давно привыкли к таким странным особам и любопытным взглядам, и посему не обращали на странного человека никакого внимания, а иностранные гости всегда старались обращать внимание лишь на городские достопримечательности, не отвлекаясь на ненужные детали. Именно поэтому каждый занимался сейчас своим делом: кто-то читал книгу, уютно устроившись на сиденье троллейбуса, везущего его на работу, кто-то, наоборот, возвращаясь с ночной смены, торопился домой, волоча сумки, набитые продуктами, а кто-то, выходя из метро, спешил к открытию Эрмитажа. Иными словами, в это хмурое мартовское утро каждый был занят исключительно собою, своими мыслями, и никто не хотел обращать внимания на окружающих.
А между тем человека, стоящего на мосту, мучила печаль, и печаль эта была той породы, что имеет свойство сидеть внутри очень долго, может быть, месяцы, а может быть, и целые годы, постепенно обгладывая тонкую материю человеческого существа и разрастаясь иногда до такой степени, что вполне способна спалить человеческую душу дотла.
Этим печальным человеком был Иван Семенович Мышкин сорока лет от роду. Последние несколько месяцев своей жизни он провел здесь, в Петербурге. Вначале он снимал комнату у добродушной старушки Прасковьи Васильевны, живущей на Гороховой улице, в доме 64, в том самом, где когда-то жил сам Григорий Распутин. Прасковья Васильевна была настолько стара, что вполне могла застать Распутина еще живым, по крайней мере, она частенько утверждала, что видела Гришку, будучи еще совсем маленькой девочкой, и что однажды даже общалась с ним лично. Никто не знал, было ли это на самом деле, но, судя по ее возрасту, это могло быть правдой. Но Иван Семенович старался не докучать старушке своими расспросами. Приходя вечером домой, он по обыкновению уже возле порога скидывал свои ботинки, аккуратно вешал в шкаф пальто, шапку и шарф, быстро разогревал на кухне еду и вместе с кастрюлей тихо исчезал в своей комнате, окном выходящей внутрь двора, серого, неухоженного и с вечно открытыми мусорными контейнерами в углу.
В центре комнаты у Ивана Семеновича стоял старенький стол, служивший ему одновременно и столом обеденным, и столом письменным, и книжной полкой. Возле дальней стены с окном располагался телевизор, а рядом с ним два стула. Еще у Ивана Семеновича стоял небольшой шкаф, куда он положил свою единственную походную сумку с вещами, и старый, протертый и выцветший от времени диван. Вот, собственно, и все, что находилось из мебели в комнате Ивана Семеновича.
Хозяйка квартиры Прасковья Васильевна была старушкой небогатой и оттого бережливой, как и большинство стариков, и поэтому все, что находилось в квартире, приобреталось ею совместно с уже покойным мужем еще во времена развитого социализма. И с тех самых пор все эти вещи верой и правдой служили своим хозяевам. Ивана Семеновича такое положение дел вполне устраивало. Он не любил, когда в комнате скапливалось много вещей, и поэтому у него самого имелось лишь самое необходимое, минимальное количество вещей. Так сложилось еще в детстве, в его родном доме, когда он жил со своими родителями в одной из деревень Костромской области, где родился и вырос. Именно так было и потом, в новой квартире в Костроме, куда он переехал сразу после своей свадьбы, где и прожил со своей женой больше десяти счастливых лет, пока она не умерла от внезапно случившегося сердечного приступа, скончавшись еще до приезда скорой помощи, врачам которой оставалось лишь констатировать смерть. Так было и сейчас, когда Иван Семенович, бросив все и собрав сумку в дорогу, уехал из Костромы в Петербург, чтобы попытаться хоть немного отвлечься, пожить в другом городе, в чужой квартире, где ничего не напоминало бы о случившейся трагедии.
Мать Ивана Семеновича умерла не так давно, всего несколько лет назад, а вот его отца не стало, когда Ивану исполнилось семь лет. От своей матери Ивану Семеновичу остался неплохой деревенский дом с большим садом и огородом, а от жены – двухкомнатная квартира в центре Костромы.
