Вечером восемнадцатого февраля двухтысячного года я рано лег спать и сразу уснул, однако ночью проснулся и больше уже не сомкнул глаз.
В шесть десять я лежал, натянув толстое пуховое одеяло до самого подбородка, и дышал открытым ртом.
В доме стояла тишина. Слышались только дождь, стучавший в окно, шаги матери этажом выше – она прошла из спальни в ванную – и сипение, исходившее из моего горла.
Вскоре мама придет будить меня, чтобы отвезти к ребятам.
Я включил лампу в виде кузнечика, стоящую на тумбочке. Зеленый свет упал в угол, где лежали рюкзак, набитый одеждой, куртка, мешок с лыжными ботинками и стояли лыжи.
В промежутке между тринадцатью и четырнадцатью годами я неожиданно вытянулся, словно меня откормили удобрениями, и стал выше сверстников. Мама говорила, что меня, наверное, тянули две тягловые лошади. Я уйму времени проводил перед зеркалом, разглядывая свою бледную кожу, усыпанную веснушками, волосы на ногах. Голову мою украшал каштановый кустарник, из которого торчали уши. Половое созревание изменило черты лица, и между зелеными глазами у меня выступал крупный нос.
Я поднялся и полез в карман рюкзака, лежавшего у двери.
– Перочинный нож тут. Фонарик тоже. Все есть, – прошептал я.
В коридоре послышались шаги матери. Должно быть, она в синих туфлях на высоких каблуках.
Я юркнул в кровать, погасил свет и притворился, будто сплю.
– Лоренцо, проснись. Уже поздно.
Я повернул голову и потер глаза.
Мама подняла штору.
– Какая противная погода… Будем надеяться, что в Кортине лучше.
В тусклом рассвете нарисовался ее тонкий силуэт. На ней были юбка и серый жакет, которые она надевала, когда занималась каким-нибудь важным делом. Глухой свитер. Жемчужное ожерелье. И синие туфли на высоких каблуках.
– Доброе утро. – Я зевнул, как будто только что проснулся.
Она присела ко мне на кровать.
– Дорогой мой, хорошо спал?
– Да.
– Пойду приготовлю завтрак… А ты умойся пока.
– А что Нихал?
Она поворошила мне волосы.
– В это время он еще спит. Он дал тебе выглаженные майки?
Я кивнул.
– Ну, вставай.
Я и хотел бы подняться, но что-то сдавило мне грудь.
– Что с тобой?
Я взял ее за руку.
– Любишь меня?
Она улыбнулась:
– Конечно люблю.
Она поднялась, посмотрелась в зеркало возле двери и пригладила юбку.
– Ну, давай же, вставай. Сегодня тоже тебя нужно тянуть из постели?
– Поцелуй.
Она наклонилась ко мне.
– Ладно, ведь не на военную службу отправляешься, а всего лишь на “лыжную неделю”.
Я обнял маму, прижался щекой к ее светлым волосам, ниспадавшим на лицо, и уткнулся в шею.
От нее исходил приятный запах. Он почему-то заставил меня подумать о Марокко. Представились узкие улочки со множеством лотков, покрытых какой-то пестрой пылью… Но я никогда не бывал в Марокко.
– Чем это пахнет?
– Сандаловым мылом. Как обычно.
– Дашь мне?
Она подняла брови:
– Зачем?
– Умоюсь, и ты будешь со мной.
Она стянула с меня одеяло.
– Что это еще за новости – умоюсь… Ладно, не дури, тебе некогда будет даже вспомнить обо мне.
Я смотрел из окошка “БМВ” на стену зоопарка, облепленную мокрыми предвыборными плакатами.
Над стеной в вольере хищных птиц сидел на сухой ветке черный гриф. Он походил на старуху в трауре, спящую под дождем.
От включенной печки в машине стало жарко, я с трудом дышал, печенье застряло в горле.
Дождь стихал. Супружеская пара – он тучный, она худая – делали гимнастические упражнения на усыпанной подгнившими листьями лестнице Музея современного искусства.
Я взглянул на маму.
– Ну что? – произнесла она, не отрывая глаз от дороги.
Я набрал в грудь побольше воздуха, чтобы заговорить низким голосом моего отца:
– Арианна, пора бы уже тебе вымыть машину. Это какой-то свинарник на колесах.
Она не засмеялась.
– Попрощался с отцом?
– Да.
– Что он сказал тебе?
– Чтобы не делал глупостей и не бегал на лыжах как сумасшедший. – Я помолчал. – И чтобы не названивал тебе каждые пять минут.
– Так и сказал?
– Да.
Она переключила скорость и свернула на виа Фламиниа.
Город уже заполнялся машинами.
– Звони когда захочешь. Ты все взял? Музыку? Мобильник?
– Да.
Серое небо давило на крыши и антенны.
– Аптечку не забыл? Градусник?
– Да.
Парень на огромном скутере смеялся, слушая телефон, засунутый под каску.
– Деньги?
– Да.
Мы проехали по мосту через Тибр.
– Остальное мы, кажется, вместе проверили вчера вечером. У тебя с собой все, что нужно.
– Да, все.
Мы остановились у светофора. Женщина в малолитражке смотрела прямо перед собой. По тротуару плелся на поводу у двух лабрадоров старик. Чайка сидела на голом как скелет, увешанном пластиковыми пакетами дереве, стоявшем в грязной луже.
Появись сейчас Господь Бог и спроси меня, хотел бы я быть этой чайкой, я ответил бы да.
Я расстегнул ремень безопасности.
– Выпусти меня здесь.
Она посмотрела на меня, словно не поняла.
– Как здесь?
– Да. Здесь.
Загорелся зеленый.
– Остановись, пожалуйста.
Но она продолжала двигаться. Хорошо, что перед нами замедлил ход мусоросборщик.
– Мама! Остановись.
– Застегни ремень.
– Прошу тебя – остановись.
– Но зачем?
– Я хочу один прийти к ребятам.
– Не понимаю…
Я повысил голос:
– Остановись, пожалуйста.
Мама подъехала к тротуару, выключила мотор и откинула рукой волосы.
– Так в чем дело? Лоренцо, прошу тебя, не начинай… Ты же знаешь, что в такую рань я плохо соображаю.
– Дело в том, что… – Я сжал кулаки. – Все остальные едут без родителей. Я не могу явиться к ним вместе с тобой. Произведу плохое впечатление.
– Объясни… – Она потерла глаза. – Это что же, я должна высадить тебя тут?
