Как только в 1964 году появилась книга Идриса Шаха «The Sufis» («Суфии») стало очевидно, что эта работа, сразу ставшая классической по данной теме, знаменует появление живого образца учения, который время от времени объявляется, предлагая суфийский Путь в новых формах, соответствующих современным потребностям. Ибо суфизм – не изучение прошлого или поклонение средневековым святым: он всегда был и остается эволюционным по духу и действию. Великие суфийские классики Среднего Востока были когда-то вызывающе самобытны в своих прозрениях и информации, и это уже само по себе равносильно шоку для людей с ограниченным кругозором.
Идрис Шах предложил нам много книг, весьма многогранных, подобно самому суфизму: от переиздания суфийской классики до шуток из насреддиновской коллекции, университетских лекций, традиционных историй, пересказанных заново свежим отточенным языком. «Учиться как учиться» и другие книги, над которыми Шах сейчас работает, прокладывают, в современной форме, путь в неизведанную область, где мы лицом к лицу сталкиваемся с величайшими проблемами: какова природа человека, как понимать наше поведение, организации и культуры. Шах неспроста называет антропологию и психологию младенческими науками, ибо, утверждает он, мы едва начали использовать эти инструменты.
Сейчас уже никого не удивляет, что в новейших достижениях физики используются те же понятия и тот же самый язык, что и в традиционном мистицизме. Это общее основание, это расширение границ традиционно изолированных областей позволяет ввести новый оригинальный образ мышления в психологию, антропологию, религии, эзотеризм. Шах намерен способствовать их пересечению. Сам он предлагает суфийский подход и, более того, делает доступным для нас фонд знания, информации. Еще при нашей жизни мы увидим, и уже видим, ростки нового процесса, – наши ученые, обычно более молодые, в силу своей большей гибкости, приходят к Шаху с вопросом: «Владеете ли вы чем-то таким из наследия суфийской традиции, что может представлять практическую ценность для нас, современных исследователей, что мы, возможно, просмотрели или о существовании чего даже не подозреваем?» Я видела, как это происходило: простой вопрос открывал новую область.
Разве не стоит затратить какое-то время, чтобы рассмотреть, как так случилось, что ценнейшие материалы из сокровищницы информации, результаты многовековых исследований и искусной практики могли использоваться столько времени, а мы даже не допускали возможности их существования? Я не говорю о «тайнах Востока», понимаемых как нечто среднее между шаманством и застольным спиритизмом, – что Шах отвергает как «треп, дрожь и ужас». Путешественники на мистический Восток были всегда. «Скажите мне, Мастер, что есть Тайна?», «О, ты хочешь Тайны, дитя мое, не так ли? Хорошо, стой неделю на голове и повторяй вот такую мантру…» Однако и те из нас, кто пытался подойти к суфизму через предлагавшиеся на Западе стереотипы, почти всегда проходили через подобный опыт и должны были перерасти именно это – обусловленность нашего мышления. Фактически же Восток предлагает нам не волшебство и не мистику, а подход к человечеству – как к отдельным индивидам, так и к органичному целому, – по своей изощренности значительно превосходящий наши науки с их концептуальными горизонтами и достижениями.
Как же так получилось?
Одна из причин состоит в том, что наша культура отнюдь не такая уж продвинутая, открытая новым идеям, как мы себе представляем. Представители других культур, всегда умевшие проникнуть в суть чужого общества, – хотя поначалу их всегда принимают в штыки, – судят о нас иначе.
В глазах сторонних наблюдателей мы во многих отношениях связаны по рукам и ногам. Сейчас мы с легкостью говорим о высокомерии Запада и только начинаем понимать свою ограниченность. Однако процесс этот медленный: если иметь в виду Ближний Восток и Центральную Азию, нам все еще приходится преодолевать последствия подозрительности к ужасным сарацинам, насаждаемой веками. Как и прежде, она действует отупляющее на нашу культуру и служит причиной поистине комических явлений: от фанатизма и невежества относительно ислама до наивного изумления по поводу того, что, скажем, символы, принятые в астрологии для обозначения планет, – Марса, Венеры, Меркурия и т. д. – не что иное, как буквы арабского языка, известные каждому, кто знает арабский язык. Мы же приписываем им удивительное происхождение. Крошечный, даже нелепый, пример из огромной, неизведанной области. Но почему же она не исследуется?
Можно снова и снова бормотать о самодовольстве Запада, но вот еще одна сфера, где реально сталкиваешься с ним. В качестве примера Шах ссылается на нашу уверенность в том, что именно на Западе были впервые выдвинуты некоторые психологические идеи. Однако «открытия» Фрейда и Юнга можно найти у Аль-Газали и Ибн ал-Араби, умерших в двенадцатом и тринадцатом столетиях, и у других великих мыслителей тех времен. (Юнг признавал, что многим обязан Востоку. Разве не удивительно, что его ученики не проявляют интереса к тому, что еще можно найти на Востоке?) Эль Газали много писал об обусловленности: в те времена, как и теперь, суфийские учителя стремились освободить людей от социальных и религиозных догм. Что случилось со всем этим опытом? Его использовали. Его усвоили целители ума, души, тела; на нем строили, его развивали… Однако мы, на Западе, все еще отрезаны от него и будем отрезаны до тех пор, пока серьезно не задумаемся о наших интеллектуальных клише.
