Дом в Париже – это целый мир. И сколько таких домов, напоминающих собой ульи трудолюбивых пчел: в подвальном этаже пекут хлеб, в ре-де-шосе[1] куют железо, на первом этаже обрабатывают мрамор, на втором шьют платья, на третьем рисуют вывески, а в мансарде, подражая природе, делают цветы. Но и не считая домов, заселенных рабочим классом, кто только не живет и что не делается в больших домах по окраинам города, примыкающим к богатым кварталам! Дома эти молоды, у них нет еще своей истории, своих преданий, они не занимают никакого места в столбцах газетной хроники, не дают пищи любопытству проходящих зевак, но и в них, несомненно, происходят свои интимные драмы, не всегда оканчивающиеся, как на театральных подмостках, наградой добродетели и наказанием порока.
Приблизительно так рассуждали между собой в один из ноябрьских вечеров два красивых юноши, проходя по бульвару Гаусмана.
Было за полночь, погода великолепная. Проведя вечер в опере, они возвращались пешком, с сигарами во рту, философствуя и разговаривая о военных действиях и любовных приключениях, как это делали романической памяти господа де Коконнас и де Ла Моль в «Королеве Марго». К тому же они и походили на героев этого романа Дюма-отца. Один из них был большого роста и крепкого сложения, высоко держал голову и беспрестанно крутил свои длинные усы – Коконнас с черными густыми волосами. Другой, среднего роста, худой, гибкий, элегантный блондин, несомненно, мог бы понравиться Маргарите Наваррской.
– Вот мы и у тебя, – сказал высокий блондин, показывая тросточкой на монументальные ворота одного из домов. – Я проводил тебя до дому, и ты бы должен был теперь довести меня до моего клуба.
– Ну уж нет, – воскликнул другой, – мы достаточно поболтали и пофилософствовали на сегодняшний вечер, ты рассказал мне все твои африканские кампании и все парижские приключения. Мне хочется спать, и я желаю поскорее лечь в постель.
– А я нет. Возвращаться домой в такой час, когда люди, умеющие жить, только выходят из дома, может разве влюбленный, вот как ты!
– Откуда ты взял, что я влюблен?
– Будто это не видно! В последние три месяца тебя узнать нельзя. Кто-то подменил моего Альбера Дутрлеза. Ты все сидишь дома, а если случайно и вылезешь на свет Божий, то показываешься только в самых нравственных местах.
– Как, например, в опере! – воскликнул со смехом блондин.
– Один раз ничего не значит. Хочешь, я скажу тебе, почему ты сегодня попал в оперу? Кого ты надеялся там встретить?
– Не трудись, пожалуйста.
– И почему ты так торопишься теперь вскарабкаться на свой четвертый этаж?
– Друг мой Куртомер, ты страшно мне надоедаешь!
– Надоедаю, вот как? Так ты, стало быть, окончательно запрещаешь мне заглядывать в твою частную жизнь? Хорошо, я молчу. Будем говорить о другом. Мне еще не хочется спать. О чем мы рассуждали перед этим?.. Ах да! Я говорил тебе, что желал бы быть хромым бесом Лесажа[2], чтобы высмотреть все, что происходит в парижских домах, начиная с твоего. Ты должен знать, что в нем делается, расскажи же мне все поподробнее.
– Как это – рассказать?
– То есть назови мне всех его жильцов и опиши их нравы и обычаи.
– Ты, должно быть, принимаешь меня за агента справочной конторы.
– Конторы Трикош и Каколэ! Нет. Но положим, что ты и не агент, а наверняка обладаешь достаточной долей наблюдательности и можешь представить мне точную фотографию номера триста девятнадцать, как говорят привратники. Кстати, начни именно с вашего привратника – нарисуй мне его портрет.
– Это нетрудно. Привратник наш стар и дурен, как смертный грех, читает одни только радикальные журналы и, по моему предположению, занимает высокий пост в масонстве. У него есть дочка, играющая на фортепиано и готовящая себя для сцены, вот и все. Имя его Кирилл Маршфруа.
– А твои отношения с ним не из самых приятных, так ведь?
– Совсем нет, то есть нет никаких отношений. Я с ним никогда не говорю, а он мне не кланяется.
– Теперь все понимаю, он тебя терпеть не может. А затем отправляемся на первый этаж. Ведь, кажется, у вас на каждом этаже по одной квартире, и тебе недолго придется заниматься их фотографией.
– Согласись, Жак, что у меня много терпения, если вместо того, чтобы идти к себе на лестницу, я провожаю тебя дальше.
– Нет, пожалуйста, продолжай, меня это очень интересует. Впрочем, можешь не распространяться. Итак, на первом этаже?..
– Живет сам домовладелец, знаменитый Иохим Матапан, собственник, как говорят, ни более ни менее как двенадцати миллионов, приобретенных им в далеких краях торговлей. Злые языки уверяют, будто торговлей неграми.
– Я его знаю, видел, мне его показывали на Елисейских полях. Типичная голова, напоминающая морского разбойника. Женат он?
– Нет, он живет одиноко со своим камердинером, человечком желто-шафранного цвета, вывезенным им из Индии и со своей почтенной кассой, наполненной золотом и драгоценностями; так, по крайней мере, гласит молва. Впрочем, он живет в этой квартире только один месяц, с пятнадцатого октября, прежде занимал второй этаж, а господин де ля Кальпренед жил на первом.
– Право, не знаю. Может быть, ля Кальпренед счел ту квартиру слишком дорогой для себя?
– Да разве он не богат?
– Был богат, да и теперь, вероятно, не беден, хотя в последнее время, видимо, сократил свои расходы.
– У нас в клубе говорят, что его сын Жюльен порядком порастряс родительский карман. Он кутит напропалую, и если не остановится, то сестра его, пожалуй, не найдет себе жениха из-за отсутствия приданого. А впрочем, она так хороша, что женихи отыщутся и без приданого. Я, по крайней мере, знаю одного…
– Так, пожалуйста, не бросай камешков в мой огород!
– А, так ты наконец признаешься. Я умолкаю и даже, из-за пристрастности отношений ко второму этажу, позволю тебе на нем не останавливаться и прямо перейти к третьему.
– Третий этаж совсем не интересен. Семья буржуазная до кончиков ногтей. Глава семейства Бурлеруа – обогатившийся лавочник, оставивший торговлю, зол на правительство, не догадавшееся наградить его орденом Почетного легиона, и готов пристать к непримиримым, а наследник его уже и пристал к ним всецело. Но Бурлеруа все еще придерживается левого центра, дочь же их пока не имеет политического мнения, но охотно примкнула бы к дворянству, если б нашелся красивый юноша из дворян, который предложил бы ей свое имя. Не хочешь ли ты, любезный друг, исполнить ее желание? Мошна у них набита туго, а мадемуазель Ерминия – единственная дочь.
– Спасибо, любезный друг! Моя пора еще не настала; лет через десять, пожалуй! Я вышел в отставку не для того, чтобы остепениться, и только начинаю изучать Париж с самой его привлекательной стороны.
