Ей опять снился один и тот же старый двор. Она остановилась и смотрит прямо перед собой. Лето гонит на нее тучу пыли, но ей хорошо. Солнце страшно печет, но она в новеньком приютском чистеньком платьице. Однако ей интересно, что это за женщина в монашеском одеянии идет через весь двор. Какая она… странная. Такая худая, но походка грациозная, так что даже смахивает на какую-то карикатуру. Мария Ньевес закрывает глаза и просит Бога, чтобы новая монахиня была доброй и разрешала ей оставаться допоздна играть в старой библиотеке. Мария Ньевес будет самой хорошей девочкой на свете, ведь правда, Господи?
Монахиня подходит к ней и садится на корточки, ее лицо укрыто, а из-под него сверкают глаза, такие большие и красивые. Наверное, они такие, если бы Мария Ньевес смогла их увидеть. Накидка от движения распахивается, и на месте женской головы девочка видит голову скелета, удивительно белую и блестящую. Скелет как будто улыбается, протягивая ей костяную руку. «Пойдешь со мной?» – как бы говорит он. Но Мария Ньевес не хочет идти со смертью… не хочет… не…
«Аааа!» – она кричит и, еле переведя дыхание, садится на постели. Кругом темно, но она ощущает тепло и уют своей родной уже комнаты и постепенно успокаивается. Мария Ньевес ищет на прикроватном столике телефон, включает его и видит, что на часах четыре ночи. Она могла бы спать, но уже не сможет, как же жаль, однако. На стене знакомо и зазывно улыбается певец Бэд Банни, в своем странном некрасивом имидже – мужчина демонстрирует щетину поверх декольтированного короткого дамского платья и ушки кролика. Ей привычен вид этого плаката на полосатых обоях, она не могла бы желать ничего другого. Ей не хочется больше видеть других мужчин в доме.
Кстати, о мужчинах. Она включает автоответчик и первым делом слышит взволнованный и прерывающийся от скромности голос, это всего лишь Хайме: «Ману, я знаю, ты не спишь. Но если все-таки заснула, то… извини. Я просто х-хотел позвать тебя на выставку роботов в «Плазе», если ты не против. С меня билет». Чертов Хайме, думает Мария Ньевес, сейчас мне не до тебя. Я только что переехала в новое, только мое, жилье, и не хотела бы крутить никаких романов – тем более с тобой. Она прикрывает глаза и видит его широкое индейское лицо с огромных размеров очками на переносице. Пфе, думает она, судьба вечно подкидывает мне что-то некачественное. А какой он неуклюжий! И зачем он вообще отыскал меня тогда, ведь меня взяли из приюта в очень мелком возрасте. Я же даже никогда с ним не дружила, я терпеть не могла мальчишек.
Ворот ее ночной рубашки открылся от волнения, ведь следующим, что она услышала, был голос сестры Анхелы – все такой же живой и энергичный, с резкими ударениями на наиболее значимых словах. Она представила, как сестра Анхела размахивает руками и что-то лопочет, при этом ее круглые очки буквально подпрыгивают на маленьком, размером с пуговицу, носу. Ааах, зашлась от смеха Мария Ньевес, она такая милая, но все-таки… «Мария Ньевес Гонсалвес Перейра?» Ну вот, опять официоз, а ведь мне это никогда не нравилось, думает она, насторожившись. «Это мать Анхела». Неужели ее наконец-то произвели в настоятельницы? Однако быстро летит время, присвистнула Нуну. «Мне срочно нужно увидеться с тобой. Приходи на улицу 17, и там все узнаешь». Короткий вздох, и сестра, точнее, уже мать, Анхела, отрубилась. Бэд Банни с соседней стены укоризненно глядел своими коровьими глазами на Марию Ньевес.
Так вот почему ей приснилась ТА. Сколько она ни пыталась отогнать от себя коварный призрак, он снова и снова воскресал в ее памяти в моменты принятия судьбоносных решений. Так было, когда она согласилась встречаться со своим первым парнем – ОНА приснилась ей за неделю до этого с цветами, зажатыми в тонких костяных руках. Это случилось, когда она пришла на свою первую работу в издательство – ОНА подходила к ней во сне, держа рукописи под мышками. Иногда незнакомка, так хорошо известная всем людям, ей что-то говорила на своем костяном наречии, только вот что? Это было какое-то странное движение пустых десен да вращение живых и красивых мертвых глаз в глазницах. Почему она не оставит ее в покое?
Следующей на телефоне была ее подруга, и Мария Ньевес немного успокоилась. «Ману, это Нуну, твоя подруга. А ты уже и забыла, негодяйка?» Мануэла была словно на седьмом небе от счастья, буквально стрекоча в трубку. «Эй, дослушай все до конца, я планирую с тобой пересечься. Тебя ведь тоже позвали на Улицу 17?» Нуну недовольно поморщилась и представила, как Ману своими смуглыми пальцами набирает заветную комбинацию цифр, ругаясь от того, что ее совершенный, только что нанесенный маникюр, портится от соприкосновения с клавиатурой телефона. Она такая милая, эта Нуну. У нее темная кожа, светлого шоколадного оттенка, черные глаза, похожие на спелые сливы, с большими белками, огромные ресницы и губы. И вообще, как будто она состоит только из всего большого, упругого, плотного и манящего. Вроде бы ее родители из Никарагуа, но кто знает. Может, вообще с Кубы?
Нуну оставалась в приюте до тех пор, пока не выросла, а потом получила маленькую квартиру, где и живет сейчас. Кем только она ни была – и разносчицей еды, и библиотекаршей, и даже горничной в псевдояпонском кафе (платье на ней, кстати, сидело великолепно), пока наконец-то не начала исполнять реггетон, и сейчас она уже может похвастаться тем, что стала известна широкому слушателю. Ах, вот бы и ей повезло, подумала Ману! Но, к сожалению, ни одна сторона жизни у нее не складывалась – ни личная, ни карьерная. Хватало только на то, чтобы покупать себе платья для инстаграма и фотографироваться, думая о славе популярного блогера. Но жизнь проходит незаметно, а тут еще и мать Анхела…
– Зато у меня есть мотоцикл! – вспомнила Ману и посмотрела на то, как он, поблескивая новенькими боками, стоит и греется в лучах солнца. Ура, теперь ей есть чего показать всем этим чопорным монахиням. Правда, как же она ненавидит монастыри и все, что с этим связано – кресты, иконы, четки, мерные слова молитв и звуки литургии. А все потому, что она видела ЕЕ, склонившуюся над ней, как будто так и надо, как будто нет в этом ничего такого. Подумаешь, скелет в черном одеянии, разговаривающий причем. Что она тогда произнесла?
Ману закрыла глаза и представила эту нехитрую на первый взгляд сценку, какую она запросто могла бы вычитать хоть у Лавкрафта. «Ага, ужас объял меня, как он любит писать – прямо без пояснений», – усмехнулась она и тотчас задрожала.
Был яркий летний день. Солнечные зайчики прятались в траве, и Ману их искала. Нуну ушла куда-то по своим делам, причем Мария Ньевес, уже взрослая, не могла бы сказать, куда именно – как память отшибло. Монахини сновали туда-сюда во дворе, взметывая пыль широкими одеяниями, похожие на больших мрачных птиц. Бил одинокий колокол, который, должно быть, сейчас играет по какому-то важному случаю. Наверное, мать Луиса наверху, чопорная англичанка с высокими скулами и белокурыми волосами, учившаяся в консерватории, гордится тем звуком, что издают ее подопечные. Она так старалась выучиться, даже приглашала звонаря из мужского монастыря, о чем шушукались сестры на трапезе. Говорили, что Луиса потеряла голову от музыки и любви. Впрочем, вела она себя прилично, если не считать того, что временами пританцовывала от какой-то нечаянно пришедшей мысли. А еще любила физкультуру. А еще… сегодня творится что-то странное, подумала Мария Ньевес.
