Я умираю. Вокруг только холод и братья-звёзды. Услышьте моё послание: я умираю. Вот вам моя история, пусть она будет прощальным подарком. Те, кто это слышит, знайте: вы уже ничего не исправите. Пройдут миллионы световых лет, будет уже слишком поздно.
Я помню её. Они не смогут отнять этого у меня.
Они ввели в мои вены какую-то дурь. Я чувствую, как она превращает меня в кого-то другого, кого-то равнодушного. Мне всё меньше хочется задавать вопросы. Хочется только повторять то, что делал вчера: двигаться вперёд, убивать врагов, пить их кровь. Ступать на их земли. Ощущать их страх.
Но я помню её. Я буду её искать.
Я помню, что она была дорога мне. Я узнал её, когда мы ещё были детьми. Мы вместе бегали босиком по траве и смеялись. Сколько себя помню – я всё время был с ней. Других воспоминаний нет.
Я врастаю в своего сихра. Он голоден. Я голоден. Мне хочется насытиться кровью этих двуногих существ. Я вижу отчётливо, как пульс вздрагивает в каждой их артерии на шеях и запястьях.
Мои восемь ног перемещают меня от камня к камню, царапают по граниту. Восемь моих глаз отлично видят в темноте. Я замечаю, что один из двуногих напряг мышцы, присел и приготовился к прыжку. Но я опережаю его: обе мои задние ноги чиркают по твёрдому камню, я прыгаю, и мои челюсти защёлкиваются на его бедре. Тёплая кровь смешивается с моей вязкой слюной, и я вижу, что мои надсмотрщики довольны. Он отзывают меня, и я отползаю.
Я уже на корабле, в грузовом отсеке. Клетка с холодными прутьями. Другое небо – серое, неприветливое. Рассвет затмевают облака смога, который идёт от плавильных печей, где они превращают магму в свои прочные доспехи.
Меня отделяют от сихра. Эти твари охотятся только в темноте, поэтому мои враги совершают набеги по ночам. Меня помещают в ящик, где я могу только лежать, согнувшись пополам. Пищу мне не дают – они говорят, что я должен насыщаться кровью их врагов – людей из моего племени такаи. Когда я бываю наездником сихра, всё так и происходит: я не могу удержаться и терзаю их плоть. Но я помню её. Я буду её искать.
Лёжа в ящике из дерева, я вспоминаю её.
Её зовут Бетти. Моя маленькая Бетти. Её голубое платье взметалось каждый раз, когда она убегала, а я её догонял.
Я впервые поцеловал её, когда нам было по тринадцать. Она покраснела и крикнула, чтобы я больше так не делал. Но я видел, что ей понравилось. Она засмеялась и убежала, голубое платье взметнулось, и я побежал за ней.
Догнал её, свалил в траву, и мы хохотали, смотря в бескрайнее голубое небо.
– Ты когда-нибудь думал, что там, за облаками? – вдруг серьёзно спросила она. А я ответил:
– Не знаю. А какое это имеет значение?
– Ты что, не понимаешь? Где-то там есть планеты, и на них живут другие. Они, может, точно также лежат и смотрят сейчас в небо, а мы их не видим.
– Знаешь, мой дедушка рассказывал о других. Он говорил, что на каждой планете есть жизнь. Сама планета – это уже жизнь. Он рассказывал мне, что видел других.
– Как?
Её глаза распахиваются в удивлении, в них вспыхивает интерес.
– У моего дедушки было особое понимание. Он слышал деревья и волны. Мог разговаривать с теми, кого мы с тобой не понимаем – с животными, например. И он говорил мне, что каждая планета – и есть жизнь.
– Как ты думаешь, что это значит? Мы не одни в этом мире?
– Мы точно-точно одни на этой поляне, – шепчу я ей в ухо. Она смеётся от щекотки, а я любуюсь её лицом.
В броне из застывшей лавы они неуязвимы. Ни один такаи из моего племени не может поразить их. Они зовутся ниббами, что означает «завоеватели». Они безжалостны и жестоки. Свою планету они давно убили, и теперь им нужно где-то брать ресурсы и пропитание. Даже самая крепкая броня из переплавленной лавы не спасает их тела от цинги и рахита. Им нужны наши земли и то, что на них растёт. Поэтому они отбирают наездников для сихров, и теперь я – один из них.
Они посягнули на нашу планету. Но что важнее – они разлучили меня с Бетти. Они за это заплатят.
Хью, старший помощник командующего отрядом, мерил шагами белую комнату лаборатории. Что-то было не так с номером двадцатым. Он соединялся со своим сихром, но в момент отсоединения в его поведении оставалось что-то враждебное. Это было едва уловимая злоба в глазах и напряжение в пальцах, и это очень беспокоило Хью.
Сейчас, как никогда, было важно, чтобы высадки, которыми он руководит, приносили максимальный результат. Его двухлетний сын Мао страдал от рахита, и это необходимо было остановить: поскорее добыть нужное количество свежих продуктов, чтобы выжать из них концентрат. Каждую ночь, когда Хью уходил на задание, он смотрел на тощее тельце в кроватке, на бледную жену, неусыпно дежурящую рядом. Она заламывала руки и каждый раз с мольбой спрашивала, как прошла их вылазка. Она ничего не комментировала, но он видел, как она отчаялась. Мао был для неё всем после восьми лет бесплодных попыток забеременеть.
С номером двадцать было что-то не так, а что именно, должно было прояснить обследование, назначенное на сегодня. За дверью послышались приближающиеся шаги, Хью одёрнул на себе форму и встал по стойке «смирно». Вошёл капитан Клод.
– Да процветают ниббы! Приветствую, Хью!
– Да будет Вселенная обращена к нам. Приветствую, капитан!
– Как вам известно, мы рассмотрели ваш рапорт о номере двадцать и намерены провести обследование сегодня.
Это означало, что мозг номера двадцать тщательнейшим образом просканируют в трёх спектрах на предмет отклонений в виде остаточных воспоминаний и положительных эмоций на раздражители.
– У нас на него большие планы, Хью. Мне не хотелось бы, чтобы номер двадцать был списан. Ты понимаешь, о чём я?
– Да, сэр. Если возникнет необходимость, мы, согласно протоколу, должны будем ввести повторную инъекцию.
– Именно.
– В чём его исключительность, сэр?
Капитан сощурил глаза:
– Не потеряй его, Хью. Он очень важен для нашей миссии.
Капитан, чеканя шаг, вышел из лаборатории.
Хью стал ждать.
Через пятнадцать минут в комнату вкатили номера двадцать, привязанного к креслу. Лаборант запустил сканеры и начал настраивать их на нужную частоту. Хью смотрел на экран, краем глаза поглядывая за испытуемым: тот не выказывал попыток вырваться. На его лице застыл оскал, в глазах – ледяное равнодушие. Сложно было сказать, что номер двадцать думал о предстоящей процедуре, и думал ли вообще.
Экран замигал, и Хью принялся рассматривать дёргающееся изображение.
Меня привязали ремнями и притащили в комнату, где белые стены, пол и потолок слепят глаза. Подключили какие-то провода и теперь смотрят на экран. Наверное, что-то пошло не так. Их дрянь не подействовала, или подействовала не так, как они рассчитывали.
