Мама! Ты прости, что я родился,
Что тебе, я в жизни помешал .
Я же не хотел, чтоб так случилось,
Что я буду лишним, я не знал.
Мама! Мне прости, что не любимый,
Я какой то, верно, не такой.
С первого мгновенья не счастливый.
И для мира этого чужой.
Мама! Я, греха в тебе не вижу.
Я, без всяких «но», тебя люблю,
И тебя я, мама не обижу.
Мама! Я, домой с тобой хочу.
Мама! Ты прости, что я родился.
Мама! Мне прости, что помешал.
Мама! Ты ни в чем не виновата.
Мама! Без тебя, я жить устал…
Олег Литвинов
Три процента зрения. Это в сумме на оба глаза девочки. Сожитель ее матери недалекий, но очень далеко ушедший в злобу, люто ненавидел девочку. Ненавидел за врожденное уродство ее лица. Оно настолько было ему противным, что вызывало потребность терзать девчонку. Воспользовавшись ее почти полным отсутствием зрения, он заставлял ее подметать пол и за каждую пропущенную мусоринку выхватывал из ее руки веник и бил им по ногам девочки.
– Урод! – кричал он, постепенно погашая свою ярость. Урод. Это стало ее именем в родном доме.
Нетерпимым ее уродство было и для уличных мальчишек. Они грозились побить ее камнями. А подрастающие девицы вполголоса, но чтобы слышала, говорили ей вслед: «Как можно жить с таким лицом!» или что-то подобное.
Мать видела синяки от побоев ее сожителя, но никогда не вступала в защиту. Девочка считала, что она сама боится его. Она слабенькая, всегда усталая. Вот, если бы папа! Девочка мысленно рисовала отца, которого никогда не видела. Большой, сильный, с руками тоже большими, но теплыми и ласковыми. «Папа, папа, ну где же ты?» – шептала девочка в отчаянной надежде, что он придет на ее зов. Девочка знала из объяснений мамы, что отец бросил их из-за ее уродства, стыдясь соседей. Решение отца для девочки было вполне объяснимым, ведь она и сама стыдится людей. Она старалась не выходить на улицу днем, уж лучше терпеть побои дома.
Однажды мать сказала, что отвезет дочь в город, в школу – интернат для слепых.
– Там ты будешь не только учиться, но и жить.
Мать сказала это с каким-то облегчением, будто сбросила тяжелый груз с плеча. А девочке стало страшно, как это жить вне дома, без мамы! Но решение было принято, и они с матерью поехали в кабине грузовой машины в город. Девочка вглядывалась в лобовое стекло, чтобы попрощаться с родной деревней, но из-за плохого зрения ничего не видела. Детское сердце трепетало, как птица, запертая в клетке. Хотелось вырваться из машины и бежать назад в деревню, в которой ей не давали прохода, и все же в свою родную деревню.
Встретили их с мамой во дворе интерната. Повсюду были видны силуэты детей. Некоторые приблизились к ней. Привычно скомкалось сердце в ожидании оскорбления или даже удара, как когда-то в деревне ее ударил мальчишка по носу, да так, что полностью сломал носовую перегородку, чем существенно усугубил ее уродство. В следующую минуту девочка заметила, что ни мамы, ни кого– либо из взрослых рядом не было. Наверно, они зашли в здание, – догадалаcь она. Стало еще страшнее. Маленькая беззащитная в окружении детей, она выглядела, как собака с поджатым под самое брюхо хвостом, забежавшая в поисках пищи в чужой двор и готовая в любой момент к грозному окрику: «Пошел!»
Время шло, ее никто не трогал, но находиться такой неопределенности длительное время становилось невыносимым. Наконец к девочке подошла высокая женщина и вдруг, будто нырнула, стала вровень с ней.– «Присела на корточки», догадалась девочка. Женщина взяла ее за руку своей большой теплой и мягкой рукой.
– Ну, что, Любушка, давай знакомиться…
Девочка, конечно же, не запомнила имя этой женщины, вернее, оно вообще пролетело мимо ее уха. «Любушка. Это же меня она так назвала».– Любушка. Это слово эхом повторялось в ее ушах снова и снова. – «Люба. Это мое имя. Люба, а не Урод!»
Люба высвободила руку из ладони женщины и сама своими холодными маленькими пальцами вцепилась в руку женщины.
Девочку завели в здание. Она рванулась было назад, чтобы попрощаться с мамой, но ей сказали, что мама уже ушла. Ушла!? Сердечко в маленькой груди девочки будто оборвалось.
Так началась ее, продолжительностью в двенадцать долгих лет, жизнь в интернате. Здесь царил покой. Слепые не резвятся. Они не по детски степенные. Никто не обзывал ее уродом – слепые же. Только покой этот для девочки становился гнетущим и нестерпимым. Люба скучала по маме, которая совсем не приезжала. Девочка понимала, что маме трудно и даже невозможно приехать в город, но сердцу– то не прикажешь молчать.
Маме трудно. Вот, если бы был папа! Хотелось заплакать, но Люба давно разучилась плакать, вернее, у нее совсем не было слез, когда сердце рыдало.
Глава 2
«Ну хоть бить ее там не будут», – пыталась мать успокоить себя. Но вместо успокоения грудь с каждым днем все больше опустошалась. Валентина запила.
– Валька! Ты опять наклюкалась? – орал на нее сожитель, брезгливо отталкивая ее, пьяную, но ищущую ласку.
Она все равно лезла к нему, ей хотелось, чтобы он хотя бы ударил ее, бил, оставляя синяки на ногах, как у дочери. И от того, что он даже не бил, становилось нестерпимо горько. Валентина ненавидела сожителя, но не гнала его, как выгнала мужа, отца Любы, за измену. Она не спрашивала себя, почему не окорбляется сейчас, или почему не хочет отомстить за дочь. Просто не в ее правилах было заниматься самоистязанием вообще, а тем более теперь, когда все мысли заглушались водкой.
Сожитель ушел. Любое уродство для него было патологически нестерпимым, а пьяная Валентина казалась ему еще более уродливой, чем ее дочь. Такой исход событий для женщины был неожиданным и как– то резко отрезвил. Она перестала пить.
Вспомнилось, как жилось ей с первым мужем. «Теленок!» – призрительно называла она его, сначала тайно, чтоб не слышал, а потом раздраженно и громко. Ей не нравилось, что он не умеет постоять за себя в мужских столкновениях, какие в их деревне были чуть ли не каждодневным явлением, и безропотно принимал ее оскорбления и придирки. Его молчаливое терпение становилось нестерпимым для нее. И уже не хотелось ни его ласк, ни его неисчерпаемой доброты.
– Чего ты, Валька, добиваешься? Уйдет он от тебя. Сколько баб в деревне одиноких, поманит одна из них, и поминай, как звали,– сокрушалась мать.– Ну что ты, как мужлан какой, жена ласковой должна быть, в этом вся ее сила.
– Да кому он нужен. Кто позарится на такого? – возражала Валентина, ничуть не колеблясь в истине своих утверждений.
А мать, как в воду глядела, зашумели однажды бабенки в деревне, как растревоженные осы у гнезда, и полетели сплетни, мол, Вальке – то муж рога наставил. Выгнала Валентина мужа. Он уехал из деревни, но не один, а с молоденькой избранницей.
