Увидеть птицу коростель
1
Слез не было. Были только шаги, которые отдавали ударами в позвоночник. Он бежал. В голове была какая-то странная пустота, словно все мысли стряхнули взмахом волшебной палочки и, казалось, что звучат только удары шагов – и больше ничего, только шлепки сандалий по пыльной земле.
Может, так всегда бывает, когда решение принято – и анализировать, взвешивать, сомневаться больше не нужно. Всё исчезает, отделяясь от тебя в некое запредельное пространство, падает на дно зазеркалья, и ты становишься весь каким-то пустым: внутри ничего больше нет, ни одного ощущения. Будто ты до этого и не жил вовсе: не радовался, не болел, не разбивал колени всмятку, не держал карамельку за щекой, не резал пальцы, не чувствовал собственных рук – ног. И в этой пустоте – только удары сердца, которое поднялось куда-то в горло и пульсирует, пытаясь вынырнуть, – и тогда наступит уже абсолютная тишина.
Он не заметил, как пересёк дорогу, даже не взглянув на светофор, перебежал на красный, чудом не угодив под машину. Но разве это имело теперь хоть какое-нибудь значение.
По узенькой дорожке он устремился прямо к небольшому деревянному мостику, тому, что справа от каменного, автомобильного, с тёмной асфальтовой полосой, убегающей вдаль. Там в низине небольшой речушки, больше похожей на ручей, были заросшие прибрежной травой мостки, на которых когда-то женщины полоскали бельё. А теперь доски, потемневшие от времени, стали скользкими, зализанными водой. Их густо покрывала зеленоватая пушистая слизь.
Самые гулкие шаги по ним, по мосткам, самые гулкие… и последние. Раз-два… Успел заметить краем глаза водоросли на дне, такие спокойные, отрешенные, что показалось, будто именно к нему они тянутся в своем убаюкивающем движении, зовут его прислониться к их тайнам и их размеренному, почти вечному, величию. Мелькнула стайка малюсеньких рыбок. Мелькнула и пропала. Там на дне реки не было главного – человека. И от этого было хорошо. Мир, где нет людей, лишен страданий… Три-четыре… Ноги скользнули на краю, он взмахнул руками, то ли поскользнувшись и балансируя, то ли оттолкнувшись и падая вниз.
2
Вот он Таськин ад. Она сидит на табурете по середине кухни и смотрит в темное утреннее окно.
А в оконном зазеркалье плавает их кухня: стол, накрытый светлой клеёнкой, шкаф с посудой, газовая плита, холодильник, рукомойник (так у них всегда в доме было принято говорить, хотя рук там отдельно не мыли), рукомойник, с висящей над ним газовой колонкой, яркий, разрываемый светом плафон на шнурке, а под ним на табурете Таська, с волосами, спущенными до пояса. Над ней склонилась мама с расческой. Она раздирает непослушные Таськины волосы. И Таська больше всего ненавидит эту утреннюю экзекуцию с прочёсыванием и заплетанием. Пошевелиться нельзя, ойкать тоже, а косы мама делает такие тугие, чтобы они пережили целый день и даже после тихого часа не растрепались. И вытерпеть это – особое мужество.
Мамины руки плавно, но уверенно движутся в окне. И вся она такая ловкая, гибкая и грациозная, словно играет на фортепиано или перелистывает ноты, мерно наклоняясь вперед, а не раздирает спутанные пряди на голове ребенка.
Таська кажется себе самой чудищем морским, со своим худеньким лицом и тощей фигуркой, пропавшей в копне волос. Да, и из всего лица видна только светлая полоска носа и кусочек лба над ней. В темной оконном мареве качается какой-то желтоватый череп с провалами глазниц. И Таську забавляет эта странная картина, и она думает о том, что в каждом человеке вот так неведомо живет кто-то другой – второе существо, но никто его не видит, а она – да.
Но вот второе я преображается, и в окне появляется шея, плечи, белая маечка, а волосы ложатся двумя тугими косами. И второе я сливается с первым, становится Таськой, и они вместе идут в детский сад.
Детский сад – это типовое кирпичное здание в два этажа. К парадному ведет узенькая асфальтовая дорожка, на которую они с мамой ступают, распахнув деревянную калитку. По лестнице поднимаются на второй этаж, и уже на ступеньках мать развязывает Таське шарф и командует, чтобы та начинала расстегивать пальто. Мать торопится на работу, поэтому Таська быстро переодевается, вешая вещи в шкафчик с яблочком на зеленой дверце, надевает сандалии и шагает в свою группу.
Сегодня воспитательницей Валерия Александровна. Высокая, крупная, чернявая. Волосы на прямой пробор, сзади собраны в пучок и зашпилены. Голос у неё негромкий, как будто даже вкрадчивый, но все дети боятся ее больше Лидии Андреевны, второй воспитательницы.
Лидия Андреевна тоже высокая, с коричневыми кудряшками, завитыми на крупные бигуди. Да и вся она какая-то коричневая: её платье в цветочек в рыже-жёлтых тонах, хлопковые чулки, песочного цвета туфли.
А Валерия Александровна – синяя. Сегодня она ещё и в синем сарафане. Но даже, когда она одета во что-то другое, она все равно синяя.
В обед, в самый тихий час, они сменятся. Так заведено: то одна с утра, то другая – работа в две смены.
День начинается с зарядки. Все старательно тянут носки – пятки, ходят по кругу, ритмично двигая руками. Выполняют команды воспитателя бодро и весело, то под аккомпанемент фортепиано, то под удары бубна.
Завтрак. За столиками сидят по четверо. Сегодня манная каша с вишневым вареньем, хлеб с маслом, какао. Таськин столик – это Олежка, Сева и Оля. Сева постоянно болеет, часто не приходит в сад. Тихий мальчик с вытянутым лицом и торчащими непослушными волосами. Самое примечательное в Севе – нос. Распухший, покрасневший. Кажется, что на всём его лице и есть только этот нос, растёртый платком, покоящимся до поры до времени в левом кармашке брюк. Сева периодически достает его и высмаркивается, отворачиваясь в сторону. После возвращается к еде с извиняющейся улыбкой.
Оля тихая худая девочка с вкрадчивым голосом, каким можно рассказать самую простую историю, и она мгновенно превратится в сказочную. У Оли лицо с непривычными калмыцкими чертами, делающими её облик каким-то особенно беззащитным именно из-за необычности сочетания с какой-то недетской кротостью характера. Невозможно было представить, что Оля будет копать песочную кучу, месить грязь в луже, прыгать с криками под дождем, вопить «кто громче» до исступления, петь песни хором. Но прыгала, кричала, пела, месила, но как-то всё равно по-своему робко.
Олежка – головная боль всего детского сада в сочетании с зубной и сердечной. И не от того, что был шалуном и хулиганом. Тут всё глубже и отвратительнее. Бабушка и дед, с которыми рос мальчик, фронтовики – орденоносцы, люди правильных взглядов и категоричных суждений, наводили ужас, пожалуй, на весь город. Дед работал в обкоме, что называется «большим начальником», бабушка – в горсовете секретарём парторганизации. Они мгновенно реагировали на любое недовольство внука, который мог устроить крик из-за того, что кому-то положили в кашу на одну вишенку больше. А посему повариха всегда пересчитывала ягодки, чтобы у Олежки было больше, чем у остальных. Воспитательницы проверяли спинку после каждой прогулки и собственноручно меняли взмокшую маечку, следили, чтобы мальчику не было скучно, помогали выбирать ненавистный лук из супа. Заведующая шутливо называла его Олег Андреевич и всегда с поклоном здоровалась, приветливо улыбаясь. А музыкальный работник ставила его на танец в первый ряд и подбирала лучшую пару, преодолевая девчачье сопротивление, вызванное нежеланием танцевать с довольно неповоротливым партнером. Но всё равно Олежка периодически грозил персоналу дедушкой или бабушкой, а садовские работники, скорее всего, потом всю ночь капали корвалол и молили бога дать им силы дожить до выпуска группы из детского сада.
