Джоанна Рут Мейер - В бессердечном лесу

В Гвиденском лесу сегодня тихо. В воздух не вплетается высокая, жуткая мелодия, которая захватывает мои разум и тело, искушает подойти ближе к деревьям, хотя я прекрасно знаю, чем это чревато. Я менее восприимчив к музыке, чем большинство. И все же в тишине как-то легче.

Лес пахнет так же, как и всегда: суглинком, землей и немного кислым запахом гнили. Над достающей до груди ограждающей стеной, которую мой отец возвел слишком поздно, висят ветки. Салатовые, только распустившиеся листья скребутся о камень. Но меня их красота не проведет – я знаю, что сокрыто за ними.

Что они забрали у нас.

Авела, подобно щенку, катается в траве у стены. Она не понимает опасность, притаившуюся совсем близко. Да и как? Ей всего два года. Она не помнит нашу маму. Не слышит темными ночами душераздирающий плач отца, когда он думает, что я сплю. Он бы разозлился, если бы узнал, что мы гуляем на улице, но Авела – маленькая дикарка. Нельзя же весь день держать ее взаперти. Кроме того, сейчас из леса не доносится музыка, а отец работает на ферме Бреннанов. Он ни о чем не узнает. Да и я ни на секунду не свожу с сестры глаз.

Сомневаюсь, что папина стена оградит нас от деревьев, если они по-настоящему захотят пробраться внутрь.

Авела бегает кругами, пища от радости, пока у нее не закружится голова. Она падает на землю и с макушки до пят пачкается в грязи. Еще она умудрилась как-то порвать платье. Ее веснушчатая кожа загорела на солнце, темные кудряшки – которые мы оба унаследовали от отца – растрепаны. Она неусидчивая, так что мне никогда не удается основательно расчесать ей волосы; в данный момент в них запутались травинки и палки. У нее карие глаза, как у отца, мамина широкая улыбка и больше озорства, чем может уместиться в таком маленьком человечке. Она выжимает из меня все соки, но я люблю ее до беспамятства.

– Авела! – зову я, когда она подбегает к стене и тянет маленькую ручку к низкой ветке.

Меня пронзает паника, и я вскакиваю с травы. В мгновение ока подлетаю к сестре, хватаю ее за запястье и тяну обратно под открытое небо, в безопасность.

Она визжит и вырывается, но я снова ловлю ее и кружу до тех пор, пока она со смехом не забывает о желании вернуться к стене и этой дьявольской ветке. Я не осмеливаюсь взять топор из сарая и срубить ее. Даже отцу не хватило бы духу. Я стараюсь забыть о своем дурном предчувствии, не слышать слабый намек на песню из лесной чащи.

– Пора мыться, малышка, – говорю я сестре.

– Нет! – вскрикивает Авела.

Но все равно покорно следует за мной, когда я отношу тазик к насосу перед домом. Наполнив его до краев, ставлю тазик у огорода – вода, которую Авела непременно выплеснет, пойдет только на пользу цветам и овощной рассаде.

Я снимаю с нее грязное платье и, посадив сестру в тазик, яростно намыливаю. Она кричит, смеется и брызгается, полностью наслаждаясь процессом. Отмыв ее, я оставляю Авелу плескаться в воде, а сам время от времени смотрю то на лес за огородом и папиной стеной, то на дом, в котором прожил всю свою сознательную жизнь.

Это небольшая каменная хижина, совершенно обычная, не считая башни, которая служит отцу обсерваторией. Серебряный купол закрыт до вечера, внутри надежно спрятан телескоп. В ярко-синих оконных ящиках вянут цветы – когда за ними ухаживала мама, такого никогда не случалось. Я пытался сохранить все, что с ней связано, и не отдавать память о ней Гвиденскому лесу.

Все считают нас глупцами из-за того, что мы живем на самой границе леса. Может, и не беспочвенно.

Но это единственное место вдали от деревни, где отец может наблюдать за звездами в уединении. Мало кто знает, что он астроном. И никто не знает, что он составляет звездные карты для самого короля Элиниона – за настоящие королевские монеты. Днем отец трудится на ферме Бреннанов, чтобы люди не задавали вопросов, откуда он берет деньги, и соблюсти условие короля о секретности. Бреннан наш ближайший сосед, его дом находится в трех милях на северо-восток. Деревня еще в пяти милях на север, и даже это считается опасно близким к лесу.

Ветер усиливается, навевая холод. Над солнцем сгущаются тучи, и в воздухе внезапно пахнет дождем. Музыка становится громче, теперь ее слышно даже сквозь завывания ветра. Она манит меня. Передернувшись, я сжимаю челюсти и не поддаюсь ей.

– Пора в дом, малышка, – говорю я Авеле. Затем выливаю кувшин чистой воды ей на голову, и она вопит как резаная. Я щекочу ее под подбородком и, подняв из тазика, укутываю в большое полотенце и несу в дом.