Шепот. Имя.
Во сне ворочается мальчик. Комнату освещает бледная, туманная луна. Глубокий сумрак.
Мальчик вертит головой и поворачивается к окну, так что его лицо кажется мягкой маской, безупречно чистой и бесцветной. Но сон мальчика неспокоен: его глаза под веками беспорядочно мечутся.
Шепот. Имя.
– Дэвид…
Звук этот едва слышен.
Мальчик хмурится; но ему снится этот голос – нежный зов в его собственном сне. Его рука освобождается из под одеяла, губы раздвигаются в тихом бормотании. Быстротечные мысли неохотно тянутся из земель, по которым они беспрепятственно блуждали, к действительности. Когда он просыпается, протест, застрявший в его горле, обретает форму и выходит наружу.
Глядя сквозь стекло на покрытую дымкой луну, он думает: не вообразил ли он сам свой собственный крик?
В его сердце – щемящая тревога, от которой, кажется, густеет кровь; и медлительное, усталое движение в его жилах каким-то образом делает все попытки существовать тяжелым, возможно, безнадежным делом. Но шепчущий, почти шипящий голос развевает большую часть этой внутренней апатии.
– Дэвид… – зовет он вновь.
И мальчик понимает чей это голос, и от этого понимания его бросает в дрожь.
Мальчик садится в кровати, вытирая слезы вокруг своих глаз (во сне он плакал). Пристально смотрит на темные очертания двери. Он испуган. Испуган… и заворожен.
Он откидывает одеяло и идет к двери; отвороты мятых пижамных брюк зацепились за босые ступни. Мальчику не более девяти, он невысок ростом, темноволос и бледен. И странно измучен для такого возраста.
Он стоит у двери, как будто боясь к ней прикоснуться. Он в недоумении, более того – ему любопытно. Мальчик поворачивает ручку, – холод металла пронзает его руку, словно ледяная сила, вырвавшаяся из под власти хозяина зимы. Но этот удар слаб на фоне влажного холода его собственного тела. Он открывает дверь; темнота за ней еще плотнее, кажется, что она разрастается, наполняя спальню и усиливая царящий в ней сумрак. Иллюзия, но мальчик слишком мал, чтобы оценить такой естественный обман зрения. Он съеживается, боясь прикоснутся к этой неожиданно возникшей темноте.
Глаза мальчика привыкают, и чернильный мрак растворяется, словно ослабленный внезапным увеличением своего объема. Скорей испуганно, чем осторожно, он вновь двигается вперед, чтобы, дрожа, снова остановиться на площадке, ведущей к лестнице. Спуск по ней был бы равносилен погружению в черноту царства тьмы, настолько абсолютной кажется там темнота.
Однако приглушенный шепот настаивает:
– …Дэвид…
Он не может сопротивляться: в этих призывах его надежда. Хрупкая надежда, – надежда, лежащая за тесными, ограничивающими узами здравого смысла, но тем не менее это слабейшее опровержение чего-то так ужасно, что мальчика бросает в жар от такой ноши.
На мгновение он прислушивается, возможно желая, чтобы этот отдаленный голос разбудил и его родителей: никакого звука из их комнаты. Беда высосала все их силы, и физические, и духовные. Он всматривается во мрак, лежащий под ногами, сильно испуганный и еще более сильно принуждаемый спускаться.
Мальчик ступает по лестнице, пальцы его руки скользят по стене, ощущая шероховатость тисненых обоев. Неверие смешивается с чарами и страхом; маленькие огоньки, – кто знает откуда выхваченные? – поблескивают в его зрачках, двух одинаковых маячках, двигающихся сквозь темноту и дерзко бросающих свой свет в ее глубины.
Спустившись с лестницы, он вновь останавливается и кидает через плечо взгляд, словно в поисках поддержки от спящих родителей. Но из их спальни не доносится никакого звука. Ни единого звука во всем доме, – даже этого голоса.
Впереди, в конце коридора, в котором он в нерешительности стоит, виден мягкий свет – мерцающая янтарная полоска. Медленно, обдумывая каждый шаг, мальчик приближается к этому свету. Он останавливается возле закрытой двери, и теперь – звук есть – тихое движение, как будто дыхание самого дома. Может быть, это не более, чем крадущийся ветерок.
Мальчик изучает пальцы своих ног, выглядывающие из под пижамных штанин и купающиеся в струящемся из под двери свете, задерживая свое отвлечение от того, что, он знает, должен затем сделать. Неровный свет дрожит на кончиках пальцев. Его рука хватается за дверную ручку, и на этот раз нет удара холода; на этот раз металл влажный. Или это влага его собственной руки?
Чтобы повернуть ручку, ему приходится вытереть ладонь о куртку пижамы. И все равно: рука его слаба, она скользит по гладкой поверхности, – перед тем как остановиться и повернуть. Мимолетная мысль, что с другой стороны кто-то притаился и сопротивляется его усилию; затем ручка схватывается и замок открывается. Мальчик толкает дверь, и его лицо освещается играющим светом.
Комната – это выставка горящих свечей; когда открылась дверь, их пламя пригнулось, и мальчик почувствовал запах воска. Тени моментально отступили, затем, когда бесчисленное множество огней успокоилось, метнулись вперед в своем приветствии.
В самой дальней точке комнаты, на столе, покрытом кружевной тканью, покоится гроб. Маленький гроб. Детский гроб.
Мальчик изумленно смотрит. Он входит в комнату.
С широко раскрытыми глазами он приближается к гробу, и шаги его становятся все тяжелее и тяжелее. На его коже, освещенной свечами, поблескивает влага.
Он не хочет смотреть внутрь гроба. Он не хочет видеть лежащее там в таком несвойственном положении тело. Но выбора нет. Он всего лишь ребенок, и его мозг не закрылся для сверхъестественных возможностей. Оптимизм у маленьких приобретает, возможно, причудливые формы, но из-за этого он не теряет своей силы. Голос прошептал его имя и он откликнулся: у него есть собственные причины хвататься за непостижимое.
Мальчик приближается. Постепенно внутри обитого шелком гроба показываются очертания тела.
На девочке белое церковное одеяние, талия обвязана голубой лентой. Ее руки, соединенные словно в молитве, покоятся на груди. Она не… она была не намного старше мальчика. Лицо окаймляют черные волосы; в своей смерти она почти безмятежна – спокойно спящий ребенок; и хотя в действительности она совершенно неподвижна, в уголках ее губ играет неспокойный свет, так что кажется, будто она сдерживает улыбку.
Но мальчик, несмотря на стремление не верить в это, знает: под этой оболочкой нет жизни; ритуалы двух последних дней, которые сопровождали горе, убедили в этом сильнее, чем само ужасающее отсутствие девочки. Он вплотную нависает над ней, хмуря лоб в отчаянной тоске. Ему хочется произнести ее имя, но горло перехватывает от нахлынувших чувств. Он моргает, прогоняя напирающие слезы; наклоняется вперед так, чтобы было можно поцеловать свою мертвую сестру.
