Трабзон, 1289
Пламя неистовствовало; его голубовато-розовые языки, пробираясь сквозь стены, лизали и поглощали все, что оказывалось на их пути, – сундуки с шелком и специями, ларь, забитый документами… и лежавшего на полу человека.
Со стороны дверного проема доносились мужские голоса:
– Расписки у тебя?!
– Да-да!..
– А его мы оставим здесь?
– Он все равно обречен на смерть, – послышалось после недолгого молчания. – А ты, если хочешь, оставайся здесь и гори. Что же до меня, то я еду к Козимо.
Через несколько мгновений раздался стук копыт – его едва можно было расслышать за бешеным воем пожара.
Лежавший на полу человек внезапно открыл глаза. Увидев бушевавшее вокруг пламя, он шевельнулся, а затем поднялся на ноги – поднялся как раз в тот момент, когда с потолка упала первая горящая балка.
Ласт-Феллз, Англия, 1294,
несколько лет спустя.
Итак, наконец дошло и до этого.
Но София Дарнли знала: так и должно было случиться рано или поздно. Это было столь же неизбежно, как половодье весной или солонина зимой. Увы, она погружалась все глубже и глубже в мир порока – и лишь вопрос времени, когда она погрязнет в этом окончательно…
Не было ничего постыдного в том, чтобы совершить ошибку, или даже в том, чтобы повторить одну и ту же ошибку дважды из-за собственной опрометчивости или глупости. Никто и никогда не назвал бы ее поведение смелым или честолюбивым, поскольку она была женщиной и, следовательно, занимала в мыслях людей то же место, что и другие явления, приводившие в замешательство и внушавшие страх, – например, блуждающие звезды или кораблекрушения, неизменно поглощавшие чей-либо товар.
Но нет, ничто из перечисленного не составляло для нее проблемы.
А вот когда ты торопишься по вымощенным булыжником улицам богатого портового городка Ласт-Феллз в контору одного из самых уважаемых менял во всей Англии, чтобы украсть (нет, возвратить, напомнила себе София) толстый гроссбух, который мог привести к падению многих могущественных людей в королевстве, – вот тогда у тебя поневоле зарождается подозрение, что жизнь среди преступного мира не совсем то, чего тебе хотелось бы. И эта мысль отрезвляла.
Поскольку ее уже предостерегали и поскольку сама София твердо решила, что это дело не должно было повлечь за собой новое убийство… В общем, ей оставалось только одно – прибегнуть к хитрости.
К счастью, хитрости Софии было не занимать. Во всяком случае когда-то так было.
Что же касается ее нынешнего дела…
«Ваше имя здесь никому не известно, но о предприятиях, на которые Вы по неразумию ссылаетесь, этого, к несчастью, не скажешь, – сообщалось в коротком послании менялы Томаса. – Но я не стану обращать на это внимание, поэтому отвечаю: войти в мое предприятие можно исключительно по рекомендации Леди Шелк, а порог мой переступают лишь те, кому позволено его переступить. И мне трудно представить, что это может относиться к Вам, – продолжал он с откровенным вызовом. – Мой мир опасен и не слишком благосклонен к разного рода заговорам. Лучше возвращайтесь к своему положению вдовы и своей торговле шелком. И больше со мной не связывайтесь».
«А может, это послание вовсе не вызов», – спрашивала себя София.
Впрочем, это не имело значения. Ведь она уже почти добралась до нужного ей места. Или… может, еще не поздно уйти?
Нет-нет. Ведь когда соседи сообщают тебе, что какие-то мужчины объявились в твое отсутствие у твоих дверей с оружием в руках… да еще задают вопросы, которые задавать не следовало бы, – тогда ты понимаешь, что время пришло. А когда твой шелковый склад сжигают дотла, пригвоздив к ближайшему дереву записку с угрозами – записку, которую ты читаешь сквозь пепельные клубы дыма, поднимавшиеся струйками в небо от склада, – что ж, тогда ты понимаешь, что настала пора вооружиться.
Но главное сейчас – гроссбух.
…Конечно, здравомыслящая женщина на ее месте посмотрела бы в лицо правде и, возможно, даже увидела бы во всем этом свою выгоду, однако же…
А что, может, просто отдать им гроссбух – и все?
Нет-нет, ни за что! Впрочем, она, возможно, и отдала бы, так как была и здравомыслящей, и рассудительной, и практичной, но к несчастью, она сейчас была охвачена гневом.
Мысль о том, что ее лишили средств к существованию, – эта мысль прямо-таки ужасала и сводила с ума. Проклятье, эти люди, грабившие и отнимавшие чужое имущество, эти стервятники в роскошных одеждах, эти негодяи, облаченные в парчу, – они были хуже, чем моровое поветрие. Люди, подобные ее отцу…
Ей следовало найти какое-нибудь средство защитить себя, иначе…
Итак – гроссбух!
София остановилась, оправила тунику и осмотрелась. Наверное, самое время дать меняле Томасу понять, что она не из тех женщин, с которыми можно шутить, к которым можно относиться пренебрежительно – и отбрасывать их в сторону словно деревянную ложку, после того как ею размешали жаркое. Ему следовало согласиться на встречу с ней с самого начала, – а ведь она, между прочим, писала ему трижды. Так что можно было почти с уверенностью утверждать: он сам был виноват в том, что дело дошло до этого.
София ступила на мост, на котором располагалась его лавка, и едва заметив у дверей часового, изобразила заметную, нет, сразу бросающуюся в глаза хромоту.
Подойдя поближе, она наткнулась на часового, после чего откинула с лица непокорную прядь волос и взглянула на воина с робкой улыбкой – как бы извиняясь. Тот заморгал и уставился на нее в изумлении. После чего улыбнулся в ответ.
Первое, что увидел Кир, была ее изящная шея – глядя вниз из окошка над лестницей, он почти ничего больше не мог разглядеть.
Эта женщина стояла спиной к нему, о чем-то тихо беседуя с часовым. Однако на какое-то мгновение она чуть приподняла покрывало со своих густых, забранных в сетку волос, обнажив при этом бледную шею – на редкость изящную и красивую. О, бесспорно, уже одно это должно было послужить ему предостережением – трубным гласом, сигналом тревоги, оповещающим о грядущей битве. Но прошло слишком много времени, слишком много воспоминаний осталось в прошлом и к тому же… Ведь речь шла всего лишь о шее!
Кир находился наверху, когда услышал какой-то шум. Склонившись над очередным открытым сундуком, он перебирал лежавшие в нем гроссбухи, быстро просматривал их, а затем снова убирал на место, надеясь отыскать в другом сундуке нужную ему книгу – отыскать до того, как появится меняла Томас; вряд ли тому пришлось бы по вкусу, что он, Кир, рылся в его вещах.
